о «Подражая печали существ» Натальи Явлюхиной

Кольцо отсвечивает неловко, слегка покачивается. Круг перетекает в круг, а после ещё в один, создавая зебру, играя полосками, зигзагами. Цифры 1-6 являют белый цвет, оставшиеся 7-9 черный. Амплитуда движения прозрачна, её хочется свести в ничто. Для таких предметов люди придумали слово – «мишень». Различить её будет трудно в ясный летний день. Главное попасть в центр тела мишени крошечным блестящим ножичком, тогда окажешься в выигрыше. Лезвия похожи на оружие онна-бугэйся. В древних японских манускриптах зафиксировано, что девочки получали титул в 12 лет. Символом их власти в доме был короткий клинок, которым можно защититься. Клинок пах духами. При попадании мишень фиксировала аромат. Так ощущалась смерть. Мишень приобретает новые самостоятельные черты, становится действующей, но мне хочется вернуть ей первозданный, недвижимый вид, остановить и заморозить.

Подобное покачивание фиксирует Наталья Явлюхина в «Подражая печали существ». Разрыв между одушевленным и не одушевленным — первое событие. В него вступаешь при попытке броска. Встречает протяжное: «...апрель для никого», мгновенно укутывает, не даёт прорваться к человеческому. Веки щурятся, пытаясь вернуть предметам чёткость, но её не добиться, ведь глаз мягко переместили в новую плоть. Проще смотреть на мир сквозь мертвеца, лисицу, камень. Отодвинуть себя от привычного тела, запирающего. Здесь избыточность крохотных замков. «Пустые лики и печаль существ, оставленные ими» – слово только сильнее акцентирует, перемещает к маскам. Всегда можно сменить интонацию. Многоликость, многоокость, постоянное переключение между регистрами-душами выстраиваются в длинную очередь. Какая окажется следующей? Так будто бы всё пространство захватил герой итальянской комедии дель арте Пульчинелла. На одной из серии картин «Развлечения для детей» Джандоменико множественные Пульчинеллы казнят Пульчинелл. В этом отсутствие индивидуальных черт, стирание границ между занимаемой ролью, слияние палача и казненного. Оба они одно целое копошащееся. Единая масса съедающая. Рождается и озорство, ведь всё позволено, а смерть игрушка, и страх, ведь возможен поворот. Явлюхина поворачивает, в ней нет смешливости. Она отсекает буйство. Телесные метаморфозы отступают. Разрастается активность явлений, лун, звёзд, всего масштабного, встающего сверху, наблюдающего как бы извне, не касающегося. В них цветет холодность. Здесь можно остановиться и вздохнуть. Толчея рассеивается.

ㅤ

ㅤ

К освобождению от физического чаще остальных обращаются Тур Ульвен, Пауль Целан, с той лишь разницей, что их язык уводит к тишине, культивирует молчание. Меньше слов и меньше явлений. Тихо. Происходит гниение, разложение фразы. Она след или обрывок, смутный сон, воспоминание, чей-то окрик. В «Подражая печали существ» же нет ухода от подробностей, красоты букв, их хочется крутить, любоваться. Фразы не резки, а мысль не теряется. Образно она может напомнить ностальгическое воспоминание, но оно выстаивается ослепительно ясно, пробивая. И при этом Явлюхиной так же важен ритм, внутренний шёпот строк, отстранение от рифмы. Она заплетает косы словами сосредоточенно.

Человеческое пытается проявиться снова в местоимении «мой», мелькающих обращениях – «признаемся друг другу», «ты несёшь», заявлениях субъективных –  «я падающих толкаю». Нападает в попытке зафиксировать конкретное место разворачивающихся событий. У Явлюхиной особенное трепетное отношение к Ленинскому проспекту. В этом интимность монолога. Можно произносить только вполголоса, близко прислонившись к уху. И всё же вернуться невозможно. Пошевелить фалангой не получается. Её нет.  

«Позади цирковая
рвотная ночь, до конца
промотан ядерный лёд

солнце, и смерть сосет
голубой леденец – мертвеца

было ли все напрасно? то униженье
зверей непрощаемо, зато стала
цинковой астрой ознобная точность скольженья,
в парках лежат неподвижные блики металла»

Смерть аккуратно скользит мимо, прошивает. Явление её так же естественно, как и расщепление субъективного. Сильнее всего цепляет в столкновении романтического и отвратительного – «рвотная ночь». Внимание к объекту уже мёртвому или же ещё не. Аккуратно бы поддеть носком. Перевернётся? Отличие тела живого от тела мёртвого – отсутствие движения. Лучше всего это ощущение передали в некрореализме 80-х. Евгений Юфит очарован сложными схемами убийства, остывшими конечностями, кругами под глазами.  Его герои дышат, их ресницы слегка колышутся и серебрятся, но тело застывает, изображая труп. Плоть мужчины неслышно рябит в реке. Заснувший и мёртвый одновременно замёрз. Сколько бы раз его не вытаскивали на берег, не шелохнется. Живот осторожно поднимается, опускается. Полутруп легко бы вошёл в мир Явлюхиной, заторможенный и недвижимый.

Время себя не раскрывает, смерть замирает, не успев перешагнуть нужную лини. Явлюхина обращается к повторам, создающим легкое замирание, сбой. И само слово «повтор» написано, становится видимым. Эта кажущаяся тавтология (повтор повтора) точно обозначается как «райский провал» – крохотная дырочка, в которую можно спрятаться или хотя бы остановиться на какое-то время, стать завороженным. Способность замедлиться, присмотреть к окружающему, найти красоту в пугающем, кажется то, к чему был проложен весь пусть.

Прицелиться к мишени позволяется только, если она окажется привлекательной для глаза, если она зацепит что-то невидимое, трепещущее, бьющееся внутри него. Иначе действие потеряет смысл. Нож пахнет мокрым асфальтом.