***
мне сегодня снилось, что я му-му.
моему уму не понять к чему
эта муть – наверное, потому,
что нельзя барахтаться одному
в океане дел, в чехарде задач.
слишком сложно? бедный! иди, поплачь.
но когда в мешковине идëшь на дно
с каменным курантом от зернотëрки,
повторяешь судорожно одно:
ушатали сивку крутые горки.
среди водомерок и темноты
скованы движения, вес не ясен.
протяни ручищу свою, немтырь.
посвети фонариком мне, герасим.
если только выползу – обниму
рок-н-ролл мой, век мой. но явь сурова.
мне сегодня снилось, что я му-му.
лучше бы каштанка, ну чесслово.

ㅤ

***
Обои в мелкий цветочек с зелёными полосами.
Линолеум бледно-жёлтый. Кровати на панцирной сетке.
За кухонным гарнитуром трещат, шевеля усами,
четырнадцать тараканов, сбежавшие от соседки.

Стихийная общежитийность. Махровое полотенце
качается на верёвке, натянутой над плитою.
Сгорая, шкварчит картошка. А рыжие поселенцы
отравлены дихлофосом и борною кислотою.

Ни спрятаться, ни укрыться – притворство, смешки, ужимки…
– Здорова, Евгенич!
– Здрасьте…
В шкафу дребезжат стаканы.
И снова умалишённо скрипят за стеной пружины.
И все тараканы сдохли! Да здравствуют тараканы!

ㅤ

А. С.

Форточка. Фотокарточки. Дым сигаретный. Снег.
Здравствуйте/до свидания. Набережной огни.
Две по ноль пять ухлопаны. Реквием по весне.
Д’ркин сменяет Рихтера – вспомним ли мы о них
в час, когда распрощаемся? Кружится голова.
Жизнь моя кистепëрая. Жаль, понимаешь, жаль…
Мне не хватает воздуха. Кажется, что слова
вместе с окурком брошены с пятого этажа.
Форточка. Фотокарточки. Память разбередит
кто-то большой и солнечный – вспомним ли мы о нём?
Пейте и пойте, мальчики, всё ещё впереди.
Пейте и пойте, мальчики. Мы ещё поживём.

ㅤ

***
Николай Николаевич, что же вы тут разлеглись?
Расшиперили бивни свои − ни пройти ни проехать.
Посмотрите, ползёт от болота туманная слизь.
И, мне кажется, скоро нам будет уже не до смеха.

Скоро к нам, Николай Николаевич, снова придут холода.
И шерстистое сердце моë оттого и болит,
что на юг не успеют мигрировать наши стада.
Вот тогда-то для нас и закончится палеолит.

Очевидно, из бивней двуногие выстроят дом
(через тысячи лет где-то здесь раскопают Буреть).
Николай Николаевич, всё это будет потом.
Нам для этого нужно в назначенный час умереть.

Вот такие дела… Нынче маки, представьте, горьки
и осока остра, а тимьян фиолетовый − едок.
Николай Николаевич, я отыскал васильки.
Не хотите ли вы пожевать васильков напоследок?

ㅤ

***
В парке отдыха от культуры на Воробьëвых горах
мы дешëвый коньяк из бумажных стаканчиков пили.
Было так хорошо! И казался придуманным страх,
затерявшийся в ворохе листьев и облачке пыли.

Было так хорошо! Отвези меня в цэпэкэо,
когда мы возвратимся из этой кромешной печали.
Посмотри, дорогой, а вокруг-то и нет никого.
Словно мы никого не встречали и нас не встречали.

Пять часов на полёт, полчаса на посадку – и ты
отдалишься настолько, что не дотянуться уже.
Но пока в силуэте твои проступают черты,
я твержу: е.б.ж., е.б.ж., е.б.ж.

ㅤ

***
Репродукции Рериха в дядькиной мастерской
наполняют столярку такой необъятной тоской,
что невольно сливаешься с нею.
Он дымит папиросой, варганит нехитрый обед.
Над конфоркой огнями мерцает прибитый Тибет
и фанерные горы синеют.

Этажерки и тумбочки, прочий наструганный хлам.
Буратины понуро стоят у него по углам
и печальную песню заводят:
– о провинции, по площадям выгребающей снег;
– о пропитой получке;
– о недосмотренном сне;
– о закрытом забытом заводе.

Где ты, дядя, не знающий правил, в какой стороне?
Десять лет как столярка твоя растворилась в огне
с барахлом и картинами вместе.
Дед два года назад здесь состряпал загон для телят.
Но лежит в шифоньере среди простыней и белья
твой когда-то оставленный крестик. 

ㅤ

обложка: маша гусарова