посвящается моим любимым девочкам

[…] 

…Во сне я пытаюсь поменять лампочку в люстре. Встаю на стул, тянусь обеими руками к потолку. Выкручиваю, но как-то неловко цепляю большим пальцем плафон, и он отрывается наполовину, висит на тоненьком проводке. У меня в руках сломанная лампочка, из отверстия дымит. Небольшие порции, с тоненьким присвистом. Что мне делать, я не знаю, я оборачиваюсь и показываю лампочку всем собравшимся, может, нам позвонить в МЧС, ну не выкидывать же в мусорку? Лампочка начинает нагреваться и дымит всё больше. Кто-то импульсивный выхватывает её у меня из рук и вышвыривает через балконные перила. Нас много, мы сгрудились у балкона и наблюдаем, как дым разрастается снизу и плывёт вверх. Я уже знаю, что произойдёт. Время замедляется, воздух дрожит, мы слышим и видим взрыв, не слишком громкий и обширный, НО обжигающий. Кто-то падает, вокруг крики, едкая оранжевая жидкость двумя капельками приземляется на мои щиколотки – по одной на каждую. Кожа в этих местах мгновенно слезает, обнажая две язвочки, мне очень больно. Я вспоминаю, как читала книгу о бомбардировке Хиросимы, и просыпаюсь.

ㅤ

диптих

два детских письма

1. 

помнишь мы дружили с тобой ты до сих пор мне снишься. я не знаю почему ты перестал со мной дружить. ты мне снишься во сне я нахожу тебя приезжаю в наш город случайно встречаю мы разговариваем ты мнёшься объясняешь почему так случилось когда я просыпаюсь то причины не помню. я помню очень тяжело было в школе друг без друга помню что мы проводили вместе каждый день и даже летом. помню рассказывала всё про мальчиков всяких и когда ругалась с мамой ты слушал а я о тебе знала так мало и это очень странно осознавать теперь. вот так. я у тебя ни разу не была в гостях а ведь ты в большом доме жил и у тебя даже как-то кот появился и я ни разу его не погладила а мы были лучшие друзья восемь лет. у тебя родители разводились я помню у тебя глаза на мокром месте были помню чуть не ударила одноклассника за то что тебя дразнил все мальчики были дураки один ты был хороший все девочки были дураки один ты был хороший. может ты ненавидел меня все это время может я недодала тебе чего-то кто ж теперь мне ответит. сколько раз ни пыталась спросить у тебя ты не ответил мне только смотрел в пол что во сне что наяву сколько раз я пыталась. три? четыре? как-то все это жестоко было но я все равно о тебе вспоминаю и ни-ког-да уже тебя не забуду 

2.

помнишь мы дружили с тобой ты мне ни разу не снилась. я знаю почему ты перестала со мной дружить. я вижу тебя почти каждый день мы не разговариваем мы не смотрим друг на друга нечего сказать жалеть не о чем всё пусто пусто пусто. я помню очень тяжело было весь этот год помню мы перестали проводить вместе дни уже этой зимой. помню я перестала тебе всё рассказывать а я о тебе знала так много и это очень страшно вспоминать теперь. да. я мало у тебя была в гостях а ведь у тебя кошка есть и мне очень нравилось ее гладить и мы были лучшие подруги пять лет. у тебя родители почти разводились я помню у тебя постоянно глаза на мокром месте были помню так хотела его ударить за то что он тебя бил все мальчики были дураки но этот был просто ужасный все девочки пытались помочь одна ты себе не хотела. может я тебя ненавидела все это время может я тебе ни разу не помогла кто ж теперь мне ответит. сколько раз ни пыталась просить тебя ты не ответила только плакала смотрела в пол каждый раз наяву наяву наяву сколько раз я пыталась? десятки раз? десять раз? это все так жестоко но мне приходится вспоминать и ты уже меня ни-ког-да не забудешь

ㅤ

[…]

Мне снилось море. И путь к нему такой: из маленького дома, в котором есть только стеклянная с одной стороны крыша-чердак, вылезаю прямо на террасу. Деревянные доски. Светает. Нужно двигаться тихо, могу разбудить пса, лежащего рядом, он спит, я не хочу его беспокоить. Дом расположен на возвышении, будто бы на горе, и утоплен в лесах, и через окно на крыше я сползаю тихонько по шершавой стене на землю, солёную, глинистую. Ноги в неё погружаются, грязно, влажно, тепло, воздух густой, пахнет сыростью, цветами, дельфиньей кожей; на руках ощущение кожи, гладкой, холодной, скользкой, как мякоть у винограда, как налёт в кошачьей миске, если долго не менять воду.

Дорога из дома – путь босиком по грязи, люди где-то есть, но не здесь, и не в деревьях, а где-то, а деревья слева, справа, и кронами сверху закрывают небо, дождевое, чёрное, marine, я не знаю, не знаю. Никакой язык не нужен, я не разговариваю, мычу, горло выдаёт спазм, хочется вытолкнуть из себя догадки, что это неправда, этого нет.

Проскользив, оказываюсь у обрыва: не слишком высокий, то есть совершенно не страшный. Подо мной верхушки деревьев и новый спуск, а казалось, что сейчас уже будет море. 

Капли солёные, маленькие долетают до меня, хотя не должны бы. Я прыгаю прямо в листву, всё мокрое, тут земля, смешанная с галькой и уже с песком, спину оцарапало, но это не больно. Близко совсем, бежать, бежать, воздух размокает, расслаивается от влаги, волосы липнут к щекам, такие длинные;

больше не нужно дышать, горло перестало работать, начали жабры,

оно здесь

Лес расступился; пляж, старые лежаки, и даже есть люди, и это было бы страшно, но их нет, это только рефлекс, отражение пространства, я их не вижу, не слышу, но главное – они меня,

стопы ест мягкий песок, первое прикосновение мелкой волны, щиколотка сгибается в судороге, в восторге, мы возбуждаемся,

море

Я кричу, визжу, захлёбываюсь, я бегу, падаю, встаю и снова бегу, пока вода не будет по пояс, отталкиваюсь от уклончивого дна, плыву

лягушкой, плоским камнем, бликом,

но не могу уплыть далеко, потому как дно не становится глубже и я все еще могу встать – на ноги или даже на колени,

и я застываю, и я оборачиваюсь

Тусклое солнце не греет, только создаёт свет, обозначает время. Люди на берегу, их намётки продолжают занимать места, еле заметно подрагивая, и они очень далеко, но я

не могу уплыть в открытое море

В ту же минуту под чёрным небом, под стеклянной крышей, на смятой кровати мы лежим голые, склеенные в одно, я не знаю, где твоя рука, и я не знаю, где моя рука, и у тебя белая кожа, и у тебя белые плечи, ты меня очень любишь. Ты говоришь слова и ты меня любишь – так, что тошнит от страха солёной водой, моё тело не может выдержать такое сильное, проглоти меня, пожалуйста, проглоти, у тебя

синие глаза, ты холодный, тёплый, сахарный

В ту же минуту я продолжаю бежать к воде, я бегу к берегу и задыхаюсь от того, что больше не нужно использовать голосовые связки, от того, что я потеряла голос и дышу умом, только мысленно, и мой воздух пахнет сыростью, землёй, камнем и твоим животом.

В этой точке схода я умираю от невыразимого счастья, отравившего меня изнутри, между морем и телом 

и не в себе.

ㅤ

[…]

Наступаешь на снег, ожидаешь встретить сопротивление, плотность. Зря: сугроб  обращается ветошью, как гриб-дедушкин табак; дым рассеивается, обнаруживаются жёлтые бабочки, почти такие же крошечные. Разлетелись. Вот в чём всё дело – ходить по холоду нужно было босиком, тогда тепло пришло бы гораздо скорее. Прислоняться к стволу дерева нужно было, предварительно стянув с головы шапку. Шарф следовало намотать на ветку в знак перемирия. 

Нельзя, по-другому нельзя; так и мелькает время, делая вид, что оно – не одно и то же. Такая маленькая девочка, а уже носит очки: достаточно представить что-нибудь печальное, чтобы ощутить печаль. Всё уязвимо, перетекает из одного в другое; а вот вырасти посреди снежного леса груша, упади груша в сугроб – что бы они сказали? 

Есть, конечно, вещи неизменные; почта России, например, не перестаёт думать, что ей идёт синий цвет. И голос в метро всё тот же, только на днях, мне показалось, еле слышно вздохнул, объявив Боровицкую. Ещё один год, ничего не изменилось, но всё стало другим. Отрасти косу, оберни вокруг шеи, застынь посреди комнаты – не поможет, всё вокруг будет двигаться, и тебе, как бы там ни было, придётся – ну, хотя бы покачиваться и тихонько гудеть. Поэтому я люблю – нет необходимости в активной деятельности, можно просто переплывать от одних рук к другим, и тогда не прекратится надёжное ощущение, что всё куда-то идёт. Только и это можно переживать по-разному – круги на воде, вспышки или – предпочтительное – мерцание на поверхности, безнадёжное, однобокое и самое безопасное. Очень приятно любить, когда точно знаешь, что это ничем не закончится – нет финала у того, что не начиналось. Нелепость. Трусливо, зато есть свой угол, а робость учит терпению.

Маленькая девочка в очках заранее научится щуриться, может, ей сложнее будет ослепнуть.

Духи с запахом сырости, ну как я раньше не догадалась. В детстве ходила в подвал за бабушкиными помидорами и не могла надышаться. Ещё больше набрать в лёгкие – и корни прорастут внутри, вместо речи полетят жёлтые бабочки.

Говорят, на том берегу живут лоси и бобры. 

Ещё один год прошёл. Гриб кашлянул и распался. Возьми горсть мха, прожуй. Пожалуйста, обними меня и провались сквозь землю.

Я хочу только сидеть и смотреть на реку.

ㅤ

[…]

Вторые сутки слышу, как пахнет мимоза. От месяца к месяцу собственная кровать становится всё приятнее. Одеяло расплывается телом ската. Лес за окном понемногу возобновляет шорохи, вздохи, через несколько дней вознамерится оживать. 

В подъезде жилплощадь занимает десяток собак и ещё не пойми сколько кошек. Поговаривают, на втором этаже обосновался кольчатый попугай, на седьмом – китайский трионикс. За почтовыми ящиками проживает коммуна палочников, и бог его знает, сколько опоссумов шарится на чердаке. Голубей выгнали, крысы ушли сами. Достойные соседи, спокойный район. После 23:00 обязательно шумят, но не позволяют себе больше положенного, только катают металлические шарики по полу. Передача ударного шума, нет-нет, мы как-то ехали вместе в лифте, они показывали мне эти самые шарики, выиграли в автомате на ближайшей заправке. 

Собственно говоря, никому бы и не удалось катать их туда-сюда, если бы дом стоял, как следует, но он у нас покосившийся, неловкий, переступающий с ноги на ногу регулярно. Когда идёт дождь – пытается прикрыть голову руками, раскрываются оконные створки. Когда наползает туман – щурится, сжимается, верхние этажи резко теряют в высоте потолков. Поэтому квартиру в нашем доме показывать покупателям рекомендуется только в ясную погоду – но это гипотетически. Никто здесь не продаёт и не покупает квартиры.

Раз в две недели старушка с первого этажа стелит пыльный ковёр у входа в подъезд. Раз в две недели старушка с пятого спускается, сворачивает ковёр в трубу и утаскивает к себе. Никто не спрашивает, откуда столько ковров у первой и зачем столько ковров второй. Никто также не уточнял, откуда на гидранте появляются консервы, сломанная техника и детские вещи. Соседи снизу закуривают ровно в шесть утра, ни раньше, ни позже. Настенные часы взрослеют и в ночной тишине разговаривают всё отчётливее. Лес потягивается, сонный, не способный пока ещё к связной речи. Из-под земли вырастают детские качели, мусорные баки, стёклышки и гвозди. Пора признать: на антресолях тоже кто-то квартирует. Нет смысла прикидываться, будто в полной темноте никто не стоит на лестничном пролёте и не бормочет глухо, бессвязно. И совершенно точно нужно смириться с тем, что проход на крышу только для видимости заколочен – на деле же туда еженощно поднимаются. Спускаются ли обратно – другой вопрос.

ㅤ

[…]

Я была садиком, а стала мимолётной овчаркой, распускающей пасть в улыбке. Перекошенные заборы, белый налив, истыканный чёрными пятнами, катающийся в земле. Впереди – три храма, один постарше, другой покрасивее, третий – совсем далеко. По пути есть маленькая река-реечка, к ней провожают местные собаки, там же купаются. В другой стороне – обсерватория, грибной путь, а в горах – не так далеко – лик Божий. Господи, прости меня. Я была хорошим-маленьким, а становлюсь маленьким-плохим. Ускользающие лягушки миниатюрны, они разлетаются под ногами, вспышки, влажные всполохи. Как саранча в сорокоградусную жару: воздух плавится, тельце-трамплин переламывается от трескучих кульбитов. Только там – сухо, песок засыпает горло, а здесь трава обхватывает лодыжки и заполняет глаза, уши, нос, рот водой. Как много раз я хотела сюда кого-нибудь привезти, озадачить, пригласить на каменный балкон и дать подышать в тишине. Фонари расположены далеко друг от друга, ежи шуршат под качелями. Никто не приехал. Ты имеешь право на разные чувства – нет, дед, чьи яблоки мы выносили за пределы перекошенного садика, имел право на разные чувства. Обиженный юноша, человек с разбитым сердцем, любой, кому хватает смелости яростно кричать, имеет на это право. Ящерица, которой приходится сбросить хвост, только бы не быть пойманной, обязана злиться.

Можно рассказать обо всём, но от этого ничего не изменится. В конечном итоге помощь невозможна. Только ты знаешь это обо мне. Ко всему прочему, невозможно убедить хромую собаку в том, что она хороша. Так может быть и не надо. 

Нет этого места на карте. Храмы есть, река – есть, память – есть, но нет ни храма, ни реки, ни памяти. Так может быть и не надо.

ㅤ

[…]

белые сады, прозрачный эмбиент, восковые фигурки, поплавленные солнечными лучами. в тот момент, когда наши тела якобы перестали принадлежать другим, они и нам перестали принадлежать. всё произошло не так, как должно было. давка в утреннем автобусе, духота в рабочем отделе, страх перед проходящими мимо стражами порядка, не смотри в глаза мужчине напротив, он неверно это считает. не обижай никого и никому не отказывай, терпи, борись за свою свободу, но так, помаленьку. не выезжай из города, не жуй землю, не окунайся в ледяную воду, не задыхайся. не надо культивировать собственную тревогу, не пытайся никому рассказать, что тебя так пугает. не только тебе – нам всем тесно до изнеможения; но мы люди и мы должны уживаться друг с другом

и я буду уживаться. даже когда мне будет очень страшно. священник сказал: неважно, что маленький свет не побеждает большую тьму. важно, что большая тьма не побеждает маленький свет. осознали? осознайте

неважно, что мы не говорим друг с другом сейчас. важно, что мальчик, который выбирает книгу в библиотеке, с бесконечной любовью смотрит на свою миниатюрную маму с проколотым носом и стрижкой-ёжиком. она обращается к нему не иначе как: зайка. важно то, что эта маленькая миниатюрная мама выросла и её пятилетний сын уже вызывает у меня уважение

надо бы уехать куда-нибудь, где озеро, лес, дом. только прежде придётся обрести свободу и ещё вырасти

на что мне хватает смелости сейчас: 

– парень, который спросил у меня, закатив глаза, зачем мне читать книгу «Живые иконы: люди веры, вернувшие миру надежду» – иди в жопу

– парень, который сбежал от своей жены и дочки, а теперь стал юристом и пилит пачками обличающие недобросовестных мужей статьи – иди в жопу дважды

– пьяная женщина, обвивавшая руки вокруг шеи моего лучшего друга и пытавшаяся уколоть меня, решившая, что её влечение = моей безусловной любви – иди в жопу трижды

– мужчина, тронувший меня или любую другую женщину против её воли и без любви – проживи один день в теле женщины и пройдись ночью по Менделеевской; не забудь, что это ты их провоцируешь

– мужчина, который не может признать, что он слишком стар, чтобы – : ) (слегка улыбаемся)

(нет ничего хуже взрослых людей, ведущих себя, как животные)

однажды мы все станем больше, чем мы. ты выйдешь утром на балкон и увидишь на улицах людей, которые больше не будут бояться говорить и любить, больше не будут бояться отказать, больше не будут бояться ничего. они будут вести за руки маленьких детей, и им не будет страшно за маленьких детей. рассудительные мальчики и девочки будут смотреть друг другу в глаза и целовать друг другу руки. однажды я разжую ком земли, окунусь в ледяную воду и стану задыхаться каждый раз, когда мне страшно, и стану истошно кричать, когда злюсь

белые сады, прозрачный эмбиент, восковые фигурки, поплавленные солнечными лучами. в тот момент, когда наши тела перестанут принадлежать другим, они и нам перестанут принадлежать – ибо тело наше, но мы не тело, тело наше, но мы не тело, тело наше, но мы не тело

ㅤ

[…]                        

М. обнимает меня на пороге церкви. Я плачу. Мы как в фильме; у неё белая шаль, вокруг она, как обычно, подсвечена алым, а я серая, и из-за рыдания словно должны зацвести неподалёку роза или черёмуха. Опять черёмуха в цвету, Сбежались ландыши гурьбою

Всегда хотела быть первым голосом, а ставили вторым. Учительница – сушёная рыба, сухое лицо, сухие жёлтые волосы, красный рот, синие тени. Интересно, она знала, как меня зовут? Кажется, меня почти никогда не зовут по имени. Когда моё имя говоришь ты, я начинаю любить тебя ещё сильнее, как будто ты признаёшь, что я и вправду есть, как будто ты до сих пор носишь очки и моим именем протираешь их, чтобы лучше меня видеть.

Ничего, теперь я всегда пою первым. Alto, soprano? Я не помню ни одного имени из музыкальной школы, кроме мальчика А. Поплавского и его очень высокомерных пальцев и Н.Н., она поставила мне кисти, слух, пыталась постелить меня под свои собственные мечты и дала почувствовать, что есть такой человек, которого я ненавижу. 

На чём хочешь играть? На пианино. Так мы и думали, гены! Хрена с два, мне больше всего нравилась гитара, но удержать её в руках я бы тогда не смогла, а вот пианино надёжно удерживало меня педалями, клавишами, сольфеджио, клац-клац-клац.

Сегодня отпевали нашего учителя. Сегодня я впервые увидела лицо мёртвого. Оно и вправду восковое. Он не умер, не мог умереть. Это не его лицо. Нас обманули. Никто не умирает, нам показывают не тех, кого мы любили. Горевание – птичка с зашедшимся от возмущения сердцем. Давай, пожалуйста, покричим.

Я больше не могу строить планы, я намереваюсь жить одним днём, никакой осознанности, только сознательность; отныне я ненавижу культы, я ненавижу соцсети, я ненавижу переполненные автобусы, я ненавижу всё, что убивает во мне жизнь и радость, я хочу только чистое тело, белый обрубок мыла, запах одеяла, прогретого солнцем. Чёрные кудри на подушке, ночной шёпот, прикрой мне рот рукой. Только так и можно жить, только так и нужно жить, я разрублю на куски наше чувство вины. Моменты покоя так хрупки, цветные стёкла, сквозь которые всё кажется трогательным, они тают в руках, сладолёд. 

Я помню, в Пазарджике меня учили смешным болгарским словам; отовсюду раздавался запах болгарской розы. Я помню: сладолёд, слушалки. Я помню: когда пойдём на площадь, рюкзаки держите перед собой, а лучше прижмите их к животу – здесь очень, очень много цыган. Я помню бутерброды с колбасой, сыром и сливочным маслом, не могла взять в толк, как это, колбаса и сливочное масло одновременно, как это, есть суп холодным, как это, смешивать макароны с сахаром и брынзой. Я не помню ни одного места в городе Пазарджик. En fait, меня там, может, и не было.

Послушать музыку. Стопки постельного белья сдобрить sachet coton. Два часа пялиться в одну точку. Ждать. 

Он умел, он знал, что такое – ждать, застыть в секунде, в секунде секунды, в секунде секунды секунды. Мы сами себя убиваем. Я не хочу быть убийцей. Я уже видела жука-носорога, летучих мышей во дворе, хорька в сквере, зубра в заповеднике, мышей в лесу, слепыша в ботаническом саду, бобровую плотину, кротовые ямы, лосиные следы, осиное гнездо, хвост ужа, прыжки водомерки, учителя после того, как он ушёл, и волосы моей подруги, подсвеченные красным. Я уже слышала, как ты говоришь моё имя. Остаётся только кричать и радоваться, кричать и радоваться, кричать и радоваться первым голосом. Alto, soprano.

Где красота — там доброта, Их разлучить ничто не может. Любая светлая мечта На двух подруг всегда похожа

ㅤ

обложка: маша гусарова