снятся мне Вася, Витя и Коля,
и идём мы все четверо, мёртвые,
по Москве-Питеру-Новосибу,
спрашивают меня, как дела,
ну так, померла, как вы все,
ну типа ясно, мы догадались.
И говорит мне Коля:
«Как там моя старуха?»
«Всё хорошо у неё, ты всегда в её сердце».
«Нравились мне за жизнь только четыре бабы.
Старуха моя к тебе меня ревновала.
Спрашивала меня: что для тебя эта баба?
Помнишь, я каждую ночь звонил тебе пьяный?»
«Я трубку старалась не брать.
Ты мычал, я не знала,
как реагировать, боялась тебя обидеть.
Помнишь, как ты мне сказал
в том подвальном баре –
давай обещаем друг другу,
что трахаться мы никогда не будем.
Я вообще удивилась тогда, что ты об этом подумал,
но всё хорошо, мы соблюли обещанье.
Я знаю, что ты меня очень любил,
мне все говорили».
«Я стихи твои помню,
иногда здесь читаю братве.
Некоторые стихи у тебя –
говно полное,
скажу тебе честно.
А некоторые на уровне этих…
ну, Элиот, Паунд, кто там ещё…
Ну ты короче красавчик.
Кстати, один раз с тобой
мы всё же поцеловались».
«В саду у музея Матюшина,
ты удивился, что впервые меня увидел
с накрашенными глазами.
Я тебе ответила: мне уже скоро тридцать,
типа старею, решила морду намазать.
Пьяные были, иначе бы я не стала
с тобой целоваться.
Но это хуйня, потому что нашу любовь и дружбу –
даже смерть не отнимет.
Ты ангел и ты мертвец,
и я тоже,
мы оба с тобою в белом
и ни кровинки в лицах,
как рэп ты читал свою философию,
был качком, скинхедом,
ты был круче всех,
с сердцем чистым и нежным,
и мысль твоя, и вся жизнь –
были предельностью, страстью.
Не отводя глаз, ты смотрел на Солнце,
и в свете Божьем мы будем стоять с тобой рядом,
с братьями и святыми.
Интересовали тебя
тело, язык, война, психоделия, вера.
Тело моё мертво.
Язык мой проклят.
Война повсюду.
Горе и боль без конца и края.
К веществам отношусь нормально,
но сама не употребляю,
хотя читатели моих книг
часто пишут, что я наркоманка.
А вера моя с нашей последней встречи
стала сильней и крепче.
Спасибо, что рассказал мне
про аленький цветочек,
которого краше нету
на белом свете –
рассказал то, что понял про этот цветок твой тёзка,
Колян из Кузы».
И тут Коля
раскрывает свои ладони
и в них аленький цветочек,
и я обнимаю его ладони,
и он смотрит на меня, как ребёнок,
мальчик бритоголовый,
в белой рубахе, с застенчивой, нежной улыбкой –
и протягивает цветочек
и наши руки
вместе держат его один миг –
несотворённый, алый,
любимый, единственный,
несравненный цветочек
и больше нет ничего,
ни жизни,
ни смерти

а дальше сидим мы у какой-то
панельки во дворах в Новосибе,
и Витя говорит мне: «Аля,
помнишь, вышли мы из машины
и оказались на дискотеке стрекоз
и лежали как мёртвые с запрокинутыми головами
на руках у покачивающихся маяков.
А теперь мы реально мёртвые,
и у нас тут вечная дискотека.
Мне до жути страшно было читать твою прозу,
это как некромантия,
короче, я тебя боюсь».
«Витя, уж не с твоей-то прозой
тебе меня бояться.
Ты сам у себя на лбу
искал клеймо Зверя.
Про Христа многие считали,
что он был некромантом,
другана своего воскресил.
Сама про себя я надеюсь,
что у меня светлая, чистая проза,
она вся про любовь,
но есть те, кто меня боятся
и на форумах пишут,
что это лютая чернуха,
какой-то некрофилический треш,
написанный глубоко душевнобольным человеком
тяжёлый бред.
Но разве русский поэт
может не быть
мазохистом и некрофилом?
Я и сама, если честно,
тебя немного боюсь.
Ты же совсем сумасшедший».
«Да, со мной вообще лучше не связываться,
потому что бильярдный шар,
ну, ты помнишь,
и все дебоши — это не сюр.
Так всё и было».
«Витя, а что ты такое странное мне написал
за три недели до смерти?
То письмо:
Аля. пожалуйста помоги мне.
И дальше какая-то шиза
про «отсасывать», про «войнушку»,
про самоубийство.
Скажи, теперь тебе не одиноко?
Тряпичный человек и друг его псоглавец,
ты-внутренний и внешний соглядатай
в посмертье о пришествии Господнем
с тобою дни и ночи говорят?
Скажи мне, правда новые святые
стоят по струнке подле Иерихона?
И правда они что ли все в пижамах,
и как там Илия и длинный Гога?
Я теперь тоже везде вижу тайные знаки,
я теперь всегда, как во сне или в трипе.
Помнишь, ещё при жизни
из образов детства и юности,
имён и событий,
бывших, не бывших,
мы построили летучий корабль
и полетели на нём
в направлении потерянного гроша?
Вот мы с тобой и оказались
в Тридевятом Царстве,
в детстве, памяти, сне, безумии,
Царстве Мёртвых».
И тут Витя
раскрывает свои ладони,
и в них потерянный грош,
и я обнимаю его ладони,
и наши руки
вместе держат его один миг,
и весь этот мир, где мы жили –
был возможен лишь потому,
что этот грош был потерян.
Возвращение же его – это смерть.
И мы друг на друга смотрим
и говорим чуть удивлённо,
как малые дети,
что в песочнице во дворе нашли что-то такое
странное, страшное, интуитивно понятное:
вот он,
потерянный грош.

и тут я оказываюсь в какой-то странной квартире,
совсем убитой,
похожей на мою,
тоже старая рухлядь,
накопленная советским человеком,
во всех шкафах
тоже замки повсюду
и цепи,
как те, что вешал мой дедушка,
но тут они даже на окнах – замки и цепи,
чтоб из окна не выйти,
и только одно окно
без замков, без цепей
в конце коридора,
идёшь к этому окну,
и понимаешь, что идёшь в весну,
в абсолютную белизну,
и окно переходит в дорогу,
идём по ней с Васей и говорим,
словно никогда не разлучались.
Говорим простые слова: солнце, листья, снег.
Называем константы мира.
Даём всему имена в первый раз,
смеёмся, бодаемся,
прошли и Эдем и всю историю мира,
и всякие там бардо,
и все эти дурацкие апокалипсисы,
и всему радовались, за всё благодарили,
и это всё было так просто, проще простого,
ну а чего такого.
Только я чего-то всё время путаюсь, какие у нас отношения,
то мне кажется, что я Васина мама,
и я встаю на колени, прошу прощения,
то мне кажется, что не Вася идёт со мной рядом,
а сын мой Егорушка,
или покойный дедушка.
А нет у нас никаких отношений,
как и нас нет,
мы просто – кусочки Бога,
мы просто свет.
Бежит мимо лохматый старый пёс – это любовь.
Простая, домашняя, потерянно-бомжеватая,
близкая, сокровенная, неотмирная, нездешняя.
Вот Вася грузит какие-то коробки.
Вот Вася играет в метро на гитаре.
Вокруг стоят звери, птицы, деревья, дождь,
и наделённые душами ангелов
валяются рядом
мусорные пакеты, окурки.
Мы все – братья и сёстры.
Мы – живая бесконечность.
И все друг друга любят,
и в общем ничего кроме любви нет,
и я думаю: Вася, хорошо, что ты не дожил до войны
в такой её форме.
Ты бы всё это не смог пережить,
ты бы вышел в окно.
А ты и так вышел в окно.
И вот мы идём по этой белой дороге
смотрим друг на друга
и лиц не видим, их нет,
только мутные пятна,
как Вася помнил маму,
не памятью внимания,
а памятью любви,
как на его рисунках-иконах –
контуры матери и младенца, без лиц,
только общие очертания, мягкие линии,
и сквозь эти размытые формы –
проступает нетварный свет.
И я говорю:
«Вася, я когда кого-то люблю –
всегда не вижу лица,
вижу какое-то марево,
и не знаю даже,
какого цвета у человека глаза,
черт лица не помню.
Я так и узнаю, что люблю человека –
если вижу марево,
а если вижу лицо –
то, наверное, не люблю».
И мне уже даже почти не стыдно,
что Вася меня при жизни
вероятно, больше любил, чем я его.
У меня ещё всё впереди,
я теперь всё восполню,
когда мы мёртвые.
Кто умер – тому уже делать-то нечего,
кроме любви.
И Вася вдруг говорит
когда нам на плечи садятся
говорящие белые птицы
с глазами на крыльях:
«Вот – умел же я писать злые,
сумасшедшие и ядовитые стихи
когда-то давно»,
а я вспоминаю,
чего я за жизнь понаписала,
и мы хохочем,
потому что это такой прикол:
понаписать всякой хуйни –
а потом умереть.
и люди думают,
что от тебя там типа что-то осталось,
вокруг чего можно устроить
какую-то движуху,
чего-то там издать,
о чём-то там пиздеть,
а у тебя тут белые говорящие птицы
с глазами на крыльях,
о которых мы в общем всю жизнь и писали
свою хуйню.
Вася одну из своих книжек
мне послал со словами:
«думал – говно, но всё-таки книжка».
Привет всем нарциссам,
творчество как любовь – это кенозис.
Я спрашиваю Васю, как дела.
Он отвечает: «Я счастлив!»
Как на том вечере в декабре
семь лет назад.
Помнишь, сказал нам Господь:
«Всё, что меня печалит –
это что вы ещё недостаточно счастливы».
Хотя мы говорили ему каждый день:
«Мы счастливы, Господи!»
Помнишь, ты мне написал:
«знаешь, бывает совершенно неконструктивная вера
в возможность какого-то поворота жизни
и самогО ума в хорошую сторону».
Короче, я тоже до последнего верила
в это
про свою жизнь,
хотя видела, конечно, к чему всё идёт.
«Мяу! – говорит Вася, –
помнишь, ты мне сказала,
когда я тебе позвонил как-то на дачу:
думаю, надо всё-таки общаться, пока живы?»
И дальше мы снова смеёмся,
потому что это реально очень смешно,
что мы были живы.
Нет, конечно, не были. Чушь какая.
Мы всегда живы.
Нас всегда не было.
Созвонились тогда пару раз и заглохло.
У нас ещё оставалось тогда три года.
Сколько можно было ещё дать друг другу.
Три года можно было
смеяться, бодаться,
переписываться каждый вечер.
Я тебе односложно тогда в основном отвечала,
сильно болела, боялась смерти,
семья, ребёнок,
потом уже ничего не боялась,
а когда мне сказали,
что ты умер –
у меня расползлись тут же на ногах
огромные синяки,
можно было наблюдать, как они расползаются,
и я тут же заболела и не смогла
приехать
на твои похороны.
А, может, просто
не могла их морально осилить.
Идём дальше по дороге,
смотрим глазами,
не переводим в слова.
«Ты мне однажды сказал:
“Я когда вижу что-то хоть как-то
художественно описуемое,
сразу вспоминаю тебя
и как бы вместе с тобой на всё смотрю”.
Тебя не стало,
и я стала на всё смотреть вместе с тобой.
А теперь мы идём и просто смотрим вместе,
в со-присутствии,
или можно в порядке игры
иногда меняться глазами:
ты посмотришь моими,
я твоими,
а можно просто поделить по-братски –
я отдам тебе один свой глаз,
ты мне один свой,
и так и будем всегда на всё смотреть вместе друг с другом».
Вася говорит:
«я знаешь, что понял у себя в деревне –
когда топишь печь –
главное – найти тонкую бересту».
Я говорю:
«а я и обрывками штакетными растоплю,
мне по фиг чем,
я панк,
лишь бы горело ясно,
а там огонь у меня будет такой,
что очистит всё,
и не важно, чем я топила».
А Вася говорит:
«давай я тебе дам тонкую бересту,
я тут в небе её нашёл.
Хорошо у тебя горит огонь,
ни у кого нет такого,
но ты возьми эту небесную бересту,
нет её тоньше и чище,
такая есть только на небе,
и тот огонь, что от неё горит,
ты сама посмотри и увидишь,
какой он будет».
И тут Вася
раскрывает свои ладони
и в них кусочек бересты,
светящейся, тонкой,
как кожа ребёнка,
как будто дыханье,
сиянье,
чистая свежесть
с самого высшего неба,
из берёзовой рощи
пламенеющих Серафимов,
где бродят исполненные глазами
быки-орлы-львы-человеки,
и престолы между берёз
вращаются, как колёса.
И я обнимаю его ладони,
и он смотрит на меня,
златоволосый
маленький мальчик,
любимчик
властной бабушки
из советской номенклатуры,
талантливый, счастливый,
избалованный ребёнок,
привязанный к маме,
а не святой, сломанный суицидник,
таскающий на спине по корпусам бумагу,
под дождём, с забрызганными очками,
поющий в метро, мешающий водку с глицином.
И я ему говорю:
«Вася, мы оба умерли,
потому что не могли жить без любви.
Это просто и ясно.
Ты это сделал резко и быстро,
а я долго боролась.
Нам нужно было,
чтобы кто-то любил нас,
не Бог, а другой человек,
прицельно и безусловно.
Ты до последнего верил,
что у тебя будут жена и дети.
Я помню, как тебе нравилось
играть с детьми летом в деревне.
Ты был прав, когда шутил, что мы
созданы судьбой для русского рока,
а не для какой-то дохлой книжной поэзии,
внутри которой нас, в конечном счёте,
и не любит почти никто.
Ты один из немногих людей на свете,
о которых я могу говорить «мы»,
и это такое «мы»,
в которое я безусловно верю.
Несколько лет назад
мы пообещали друг другу
никогда внутренне не расставаться.
Так и есть, так и будет, как мы договорились.

У меня есть аленький цветочек,
который подарил мне Коля,
и потерянный грош,
который подарил мне Витя,
и тонкая небесная береста,
которую подарил мне Вася,
и я действительно некромант,
не зря меня все боятся,
некромант, наркоманка, сумасшедшая,
автор чернухи, совсем нарушенная, глубоко с приветом.
Я хочу воскрешать мёртвых, как мой Учитель.
Я вот что думаю: я сейчас проснусь от всей этой Смерти,
хорошо погуляли мы, мёртвые,
по району, по небу,
а теперь встань, брат мой Лазарь,
ты слышишь меня, проснись,
Брат мой
Лазарь
Братья
ИДИТЕ ВСЕ ВОН

Расцветает в ладонях моего сердца аленький цветочек
Горит небесная береста
Плавится потерянный грош
Вот теперь огонь именно такой, как надо
Вы видите какой?
Норм или не очень?
Учитель мой воскресение и жизнь
Братья мои со мной
Всем вечной жизни,
Спокойной ночи

ㅤ

Рисунки из цикла «Они хотели изобразить Царство Небесное». Авторы: Егор (сын Аллы Горбуновой) и Алла