Ольга Аникина –  автор тонкой психологической прозы. Не менее интересны ее стихи и переводы. Хотя основным поводом для беседы стал выход ее нового романа «Бык бежит по тёмной лестнице», нельзя было не коснуться других сфер ее творчества и других произведений, ведь такое литературное «расследование» позволяет лучше понять разные грани личности автора, а порой даже совершить вместе с ним удивительные открытия.

Беседовала Ирина Шлионская.   

Автор использованных в публикации фотографий:
Надежда Штырова.

---

— Ольга, Вы по основной профессии врач. Как вам кажется, способствует ли знание медицины тому, чтобы смотреть на жизнь под определённым углом? Ведь, когда понимаешь процессы, происходящие в человеческом организме, то и людей понимаешь лучше? И это наверняка повлияло на Ваше творчество?

— Никакие знания (в форме знаний как информации внутри моей или чьей-то ещё головы) не меняют ни человеческого мировидения, ни взглядов человека. А также знания не помогают людям понимать других людей. Знания нейтральны, это всего лишь список фактов и следствий. Можно знать анатомию и физиологию, психологию и психиатрию: всё это можно вызубрить, иметь в голове тысячи схем и алгоритмов, но жить и так ничего и никого не понимать — ни близких, ни чужих, ни самого себя. Лучше понимать людей помогает милосердное к ним отношение, а для этого не обязательно быть врачом. Людей просто надо жалеть. Наша жизнь очень болезненна с самого её начала и до самого конца.  Единственное: может быть, как врач, я больше и чаще других (неврачей) рефлексирую над тем, сколь многое в нашем существовании определяет тело. Вот к чему я пришла: благодаря телу и вообще всему материальному, смертному — мы должны были научиться взаимному теплу. 

— И не только взаимному, наверное?

— Безусловно! На мандельштамовское «Что мне делать с ним?» можно было бы ответить «чувствовать». Мне кажется,  тело со всеми его хитросплетениями дано нам для того, чтобы мы научились сначала чувствовать элементарное, переживать обычные телесные рефлекторные «штампы». Принять их за общее место, и уже потом, без помощи осязания, обоняния и зрения — учиться чувствовать и распознавать нечто более тонкое.  То, что не поддаётся ни взвешиванию, ни градациям, другим измерениям.

— Главный герой Вашего романа «Белая обезьяна, чёрный экран» Юрий Храмцов — тоже врач по профессии, но при этом мужчина. Создаётся впечатление, что вы довольно хорошо осведомлены о мужской психологии. Может, у героя есть какой-то реальный прототип?

— Мужская психология, женская… Я не социолог и не гендерный аналитик; я пишу не о социальных ролях и социальных травмах, я пишу о человеке в его экзистенции. И чтобы такой персонаж не оказался неким сферическим конём в вакууме — у каждого из них существует важная для меня история, ведущая героя на край бытия, неважно, мужчина это или женщина. Знаете, я видела много раз и испытала: на краю бытия многие наши различия стираются. Пусть у мужчин и женщин в крови плавают не одни и те же гормоны, строение отдельных органов у нас отличается (вы знали, кстати, что в мужском организме есть атрофированная «маточка»?), другие органы функционируют чуть-чуть по-разному, но даже если смотреть с количественной точки зрения — общего у нас больше, просто как у представителей вида хомо сапиенс.  А кроме этого, у всех людей, независимо от пола и гендера, есть то, о чём я писала выше: после зрения и слуха одно из наиболее сложных чувств — это эмпатия. Юра не осознаёт это и не проговаривает, но он эмпат высочайшего накала — и основные беды его именно от этого. Что до прототипов… Кроме себя самой я не могу назвать ни одного прототипа. Есть люди, чуть-чуть похожие на Юру тем или иным качеством, но в реальной жизни глобальный Юрин отпечаток так или иначе, по максимальной совокупности признаков —  это я. Я имею в виду, не по судьбе, а по особенностям мышления, по движениям сердца и тайным страхам. Увы, Юре пришлось жить с моими собственными гипертрофированными, доведёнными до абсурда, страхами и кошмарами. Может, за создание такого персонажа меня ещё накажет Провидение. Но читателя, по большому счёту, это не должно волновать. 

— При этом Ваша книга — не автофикшен.

— Да, мне кажется, это просто другой и не менее сильный, чем автофикшен, способ превращения кошмаров в историю — без последующего самоизлечения и аутопсихотерапии, как в том, так и в другом случае. 

— Некогда я писала рецензию на Ваш роман «Назови меня по имени». Скоро в свет выходит его продолжение от лица одного из героев — Алексея Девятова, под названием «Бык бежит по тёмной лестнице». Бывший ученик Марии Иртышовой, влюблённый в неё, давно вырос, но и по сей день его чувства не угасли… Как и почему возник замысел продолжить книгу?

— Дорогая Ирина, большое Вам спасибо за ту рецензию. Я заметила Ваше пристальное прочтение книги и очень Вам за него благодарна. 

Ну, мне кажется, чувства у Алёши всё-таки на какой-то срок угасали: по крайней мере, он спокойно жил без своей старой любви много долгих лет, ничего особо не ждал и даже женился — а он как-никак человек ответственный. То, что тема старого чувства всплыла в его жизни снова, было заложено в героя изначально, как бомба замедленного действия. Он же художник, его эмоциональные настройки работают очень тонко, плюс к тому Мария, исчезнув из его жизни, оставила за собой шлейф загадки, а когда есть тайна, ты человека не забываешь. 

Вы же помните, у «Назови меня по имени» открытый финал. Я сама не люблю, когда книга заканчивается в пустоте. Но именно эта история не имела другого продолжения, и арка Марии в той книге была невозможна. Мне очень не хотелось превращать «Назови меня…» в мелодраму или в сентиментальную историю любви; в ней главное — не любовь, а кое-что другое. Счастливый финал полностью сместил бы акцент. Безусловно, я сильно рисковала. До сих пор грустно улыбаюсь, читая отзывы на Озоне или Лабиринте: «Книга понравилась, история увлекательная, героиня бесит, конец разочаровал». Друзья, так давайте же разберёмся — героиня бесит или конец разочаровал? Тут должно быть что-то одно: или дудочка, или уж кувшинчик. 

Ну и последняя причина работать над продолжением. Мне очень хотелось написать историю двадцати-тридцатилетних ребят. 

— Это вдохновляющее поколение, по-моему.

— Очень вдохновляющее. О нём хочется писать. А зачем искать других героев, когда у меня есть Алёша, чья история мне близка и понятна? Мне нравятся его оптимизм, его речь, его талант. В общем, всё это невозможно было оставить просто так. Пришлось писать. К тому же — я изначально знала, что историей Марии и Алёши на волейбольной площадке этот сюжет не заканчивается. Но… ведь книга «Бык летит по тёмной лестнице» — тоже не о любви, хотя она там и присутствует. Она, помимо прочего, о методе художника. О вещах, из которых внутри художника рождается новое зрение. 

— Практически ни одна Ваша книга не заканчивается хэппи-эндом. В процессе повествования герои, как правило, впадают во фрустрацию, получают психологические и физические травмы, теряют любовь и не обретают её ни с прежними, ни с новыми партнёрами, хотя, казалось бы, это так просто… Это соответствует Вашему восприятию мира? Счастье, хотя бы для отдельного человека, в нашем мире возможно или нет?

— Именно о концовках я не раз уже беседовала с читателями. Я себя сдерживаю, но…  «Эй, ребята, алё!» — хочется мне сказать. А что есть для вас хэппи-энд? Свадьба и фанфары? Воссоединение созависимости с нелюбимой женщиной? Ну, если так, то не нужно читать «Обезьяну» или историю про Машу — лучше тогда выбрать книжку, где на обложке страстный брюнет держит в объятиях блондинку с декольте. 

То, что человек, которого всю жизнь мучили страх и вина, наконец-то обрёл тихую гавань и может спокойно жить и работать — это не счастливый конец? А обретение умения слушать собственную глубинную радость? 

Тяжёлый вздох, в общем.

— А что касается Маши?

— Вот смотрите. Я как автор дала ей всё. Так она же брать не захотела! Нет, не в смысле пушкинского «что натворила моя Татьяна». По совокупности объёма я переписывала роман «Назови меня по имени» четыре, а то и пять раз, именно потому, что любой компромисс, на который я пыталась вывести эту героиню, звучал безобразно и фальшиво – я чувствовала, что ухожу от общей идеи и текст рассыпается. Неудачные главы приходилось вымарывать – и вместе с ними другие, связанными с ними эпизоды. Только когда героиня начала поступать жёстко и бескомпромиссно, текст задышал. 

Читатели, безусловно, имеют право получить абсолютную поддержку своих ожиданий. Но, друзья мои, я не пишу классические арки, я не делаю жанр. Я пишу мгновения счастья ускользающего, чередующегося с временами тревоги, печали, усталости — и нахожу в этой истории нужную рамку, которая кадрирует повествование, отрезая именно те углы и те эпизоды, которые она отрезает. Мировая литература двадцатого века  даёт полную свободу в этом смысле.

Мне кажется, в книге «Бык бежит по тёмной лестнице», которая продолжает историю Иртышовой и Девятова, очень много таких мерцающих мгновений ускользающего счастья — а какое оно бывает ещё? Вы уверены, что счастье обязательно укореняется в тёплой квартире и застывает, как есть, навеки? Это уже не счастье, по-моему, а мумия получается.

— Все Ваши герои — белые вороны, люди тонкой душевной организации, которым сложно вписаться в социум. Храмцов страдает наследственным психическим заболеванием. Маша Иртышова — бунтарь по жизни, что приводит её на грань разрушения личности. Алексей Девятов — больной с детства инвалид, да ещё и художник, возможности которого для полноценной жизни сильно ограничены. Вы уже упомянули про «глобальный Юрин отпечаток». Можно ли сказать, что Ваши герои являются частью вашей собственной личности, хотя бы в какой-то мере? Или они для Вас просто персонажи, объекты творческого исследования?

— Чтобы исследовать и творчески препарировать человека страдающего — я не знаю, кем надо быть. Циником? Или психотерапевтом… Это в  лучшем случае. А  в  жизни такое «исследование» чаще всего становится прерогативой обычного сплетника.

Да, кое-что в этих ребятах действительно моё. В каждом — разное. Скажем, Алёша Девятов… Ну смотрите. Моя жизнь началась в отделении реанимации, а моё здоровьичко сильно подпортило личную жизнь моей матушке: из-за года таскания по больницам её семейная жизнь рухнула, а мне так толком и не удалось познакомиться с отцом, потому что он убедил себя, что после перенесённого «вот этого всего» мозг ребёнка не сможет функционировать нормально. В общем, в садик я никогда не ходила, зато по больницам каталась довольно много. Скажем так, я сначала была профессиональным пациентом, и только потом стала профессиональным врачом. И работать врачом я категорически не хотела, но все мои попытки стать филологом побил главный аргумент моей матери: «А если ты останешься, как я, одна — кто тебя будет лечить? На чьи деньги?..». Эта фраза была попаданием в десяточку. Это честно. Очень часто я говорю, что «стала врачом согласно семейной традиции», но не уточняю, какой именно традиции. Это традиция — самостоятельно выкарабкиваться из всяческих бед. В общем, пришлось сначала стать врачом, и только уже потом получить то образование, к которому я готовила себя практически с детства, — гуманитарное. 

— А какой Вы были в школе?

— В школе, с самого первого дня, я — девочка без опыта детского сада — чувствовала себя не в своей тарелке. В первые два года я без конца болела (планида), и только в третьем классе у меня начали налаживаться отношения с одноклассниками. Всё усугубилось, когда мамины родители почти одновременно умерли и она потеряла квартиру в центре Новосибирска. Мы переехали на улицу Богдана Хмельницкого, сейчас это довольно престижный район города. Но в 80-е, да ещё по сравнению с центром, а особенно с той крутой школой, в которую я ходила — моя новая школа была на окраине, со всеми вытекающими. Там я научилась драться до крови, драться каждый день, выходить одной против пятерых, падать, и всем назло — снова вставать. Чтобы мама не видела моего разбитого носа, я зимой ложилась лицом в сугроб (выбирала сугроб почище) и лежала так, пока лицо не теряло чувствительность, а кровь не останавливалась. Маме дома я что-то врала, но можно было даже сильно не стараться. Мама даже подумать не могла, что её хилая дочка может поднять руку на человека. Всё только потом раскрылось, но это длинная история.

— Вы переводили сборник рассказов и стихов Ламеда Шапиро — еврейского прозаика и поэта первой половины прошлого столетия, родившегося на Украине и умершего в США. Он был человеком драматической судьбы: пережил погромы, нищету, эмиграцию, стал свидетелем крушения мира, в котором выросло его поколение. Близко ли Вам его творчество по эстетике, философскому мировоззрению? Как повлияла на Вас работа над этой книгой?

— Мне не близко ни мировоззрение Шапиро, ни мировоззрение Суцкевера или Шервуда Андерсона — никого из тех, кого я переводила. Перевод — это для меня история не о духовной близости и вообще не о какой-либо изначально явленной близости.

У меня бывают эмоциональные провалы — как и у многих пишущих людей. В период такого провала для меня токсично очень многое. Особенно люди: и другие люди, и я сама — мне лучше не видеть себя, не думать о себе и не писать ничего своего. А так как не писать вообще я не могу, то я выработала для себя отлично работающий способ выживания как литератора: работа с чужим текстом, написанным на чужом языке. Полное приятие Другого.

Кстати, я знаю людей, принципиально не читающих ничьих переводов, потому что они не верят в точность воспроизведения текста.  Я хотела бы спросить этих строгих людей: а людям вообще — вы доверяете? И если мне ответят: «Да, но не всем», я задам ещё один вопрос: «А как вы узнаёте, кому можно доверять, а кому нельзя?» Сейчас в России перевод поэзии вообще некоммерческая история, чаще всего эта тяжёлая работа — личная инициатива материально не заинтересованного переводчика; время госзаказов ушло, и слава Богу. Работа эта делается, потому что переводчик ощущает гудящую лакуну: какого-то важного (в его понимании) текста не существует на русском! В отношении себя и Ламеда Шапиро я могу сказать то же самое. 

— Расскажите, пожалуйста, подробнее об искусстве перевода.

— Искусство перевода — наверное, самый неблагодарный и самый смиренный литературный труд. Для меня это особого рода аскеза. Я не могу ничего исправить в том, что написал автор. Иногда (особенно когда перевожу стихи) я кусаю локти: эх, вот здесь, говорю я про себя, он упал носом в землю, а я же знаю, как вырулить! Эй, чувак, — как будто говорю я автору, которого перевожу, — давай я подстрахую тебя, и ты залезешь выше… И не страхую, и не исправляю. Просто иду за ним, и единственное, что делаю для него — играю его на сцене, как в театре. По сути, я выступаю как актёр. Я полностью доверяю собственным инструментам — слуху и интонации, и, конечно, след этих инструментов виден в моих переводах. Но я не закрашиваю, не лакирую. В стихах поэтов, которых я переводила, сохранено всё по максимуму: строфика, ритм, метр, звук. В прозе — сохранены образы, ритмика, интонация (с песнями совсем другая история, там другая традиция). 

— И даже при таком подходе что-то теряется, не так ли?

— Безусловно! Есть вещи, которые просто отсутствуют в другой культуре, их невозможно заменить аналогом — и это большая переводческая боль. Тем интереснее приходить к небанальным решениям. Но если в результате по совокупности сохранённого от мысли и личности автора всё равно остаётся меньше, чем это допустила бы я сама в переводах собственных текстов, я советуюсь со старшими коллегами, и мы обязательно находим выход, как вернуть пропавшие «проценты». Дело в том, что перевод я делаю в совершенно ином состоянии: это не Ольга Аникина переводит Ламеда Шапиро — это я, отключённая как поэт и прозаик, подключаюсь к ресурсу, который может стилизовать что угодно. Просто я знаю дорогу и имею возможность пройти по ней туда и вернуться обратно.

— Ваш новый сборник стихов «Раз и два» представляется как некая хроника, состоящая из фрагментов жизни автора, история взросления, формирования, начиная с раннего детства и до последних дней. Но уже в самом начале мы читаем такие строки:

Я обещала другу 
написать весёлую книгу.
Он сказал: напиши так,
чтоб наконец-то вся твоя тревога
перебродила как брага…

Видите ли Вы задачу этой книги именно в том, чтобы «тревога перебродила»? То есть стихи для Вас — это не просто средство описания мира, а в первую очередь психотерапия, способ познать себя, проговорить словами то, что Вы пережили и переживаете сейчас? 

— Ирина, Вы чутко обратили внимание на второстепенную деталь, но, вырванная из контекста, она несёт другое значение. Ответ здесь в самом начале: «Я обещала другу / написать весёлую книгу». То, что Вы цитируете, — это речь Другого. И, возможно, если я начну дальше отвечать на вопрос о «весёлой книге», получится, что я продолжаю говорить о том, о чём Вы уже спрашивали: почему у некоторых книг печальные финалы. Это стихотворение на самом деле было написано по реальным событиям. Года три назад мне позвонил поэт Дима Григорьев. Он прочитал «Назови меня по имени» и сказал, что ему очень грустно и что он ждёт от меня весёлую книгу. Весёлая (такая, чтоб ржать на каждой странице) не получилась, но главный  герой в «Бык бежит…» — оптимист, он талантлив и молод — и в финале проигравшим назвать его нельзя. 

Стихи для меня ни в коем случае не психотерапия и не описание мира. Это попытка фиксации того, что не фиксируется ни словами, ни изображениями. Поэзия — больше чем описание и больше чем  рассказ. Это совпадение всего со всем на какой-то короткий миг. Вспышка и превращение темноты в огонь и огня снова в темноту. Пока оно превращается и пока я могу хотя бы делать попытки воссоздавать каждый такой процесс — я ощущаю себя живой.

— В другом стихотворении сказано:

Стихотворение может
Управлять человеком.
Вот почему
люди не очень-то любят стихи:
они видят в стихах
акт насилия.

А может ли, по-Вашему, стихотворение управлять самим автором? Или только читателями? Бывали ли случаи, когда стихи писались как-то помимо Вашего сознания, будто Вы только проводник? Или, уже написанные, как-то влияли на Ваше поведение, образ жизни?

— Я слишком иронично отношусь к себе самой, чтобы считать себя чьим-то проводником; но я совершенно не горюю, если вдруг какой-то внезапно нахлынувший поток (то, что можно назвать «вдохновением») пройдёт мимо меня в тот момент, когда я занята чем-то не менее важным (например, я сижу за рулём или пишу заключение  пациенту). Я абсолютно доверяю своей интуитивной памяти: она не только обязательно сохранит на каком-то глубинном уровне ту странную эмоцию, нюанс чувства или парадоксальную мысль, осенившую меня в неподходящий момент. Невидимый (котёл? инкубатор? нянечка?) внутри меня обязательно её выпестует, вырастит, переработает и выдаст мне ту же самую эмоцию/чувство/мысль/сюжет —  но в новом обличье, и, возможно, с задержкой. И не факт, что второй вариант будет хуже первого; вообще здесь не работают категории «хуже/лучше».  Всё потому, что я очень впечатлительный человек, — а впечатления внутри меня никогда не забываются; они потому и впечатления — могут деформироваться, во что-то превращаться, но уже глубоко впечатаны в меня. Процесс внутри меня (возможно, это работа бессознательного, я не знаю) идёт постоянно, это вечный двигатель. Просто иногда бывает сложно достать то, что запрятано глубоко в сундук. Но каждый свой сундук я хорошо чувствую. Особенно если что-то «залёживается», это довольно неприятное ощущение. Ты не знаешь, где лежит потерянная вещь, куда ты её забросил, но чувствуешь наощупь, что она где-то рядом —  и шаришь, шаришь.

Уже написанное не может никак на меня влиять — оно отстёгивается и навсегда покидает сундук.

— Не кажется ли Вам, что какие-то из Ваших произведений вполне можно экранизировать? Ведь в них есть всё: психологизм, увлекательный сюжет и даже порой криминальная составляющая. Может, были уже конкретные предложения по экранизациям?

— Да, мы как-то с Сашей Барбухом хотели написать сценарий по «Белой обезьяне», даже начали работу. А потом текст взяло издательство «Эксмо» и запретило мне самодеятельность,  потому что они якобы сами предлагают права на экранизацию своим партнёрам. Саша сказал «ну нет так нет» и занялся другими проектами —  между прочим, Александр Барбух был первым редактором журнальной версии романа, и я очень ему за это благодарна.

Если уж я упомянула про издательство «Эксмо», чуть-чуть расскажу дальше. Оно продержало «Обезьяну» взаперти три года (запреты на сценарий действовали), а потом передумали, и я бегом отнесла роман в любимый петербургский «Лимбус» (где книга вышла в тот же год, попала в лонг «Нацбеста» и получила премию имени Гоголя).  Редактор из «Эксмо», у которого лежал мой роман — прямым текстом — не увидел во мне автора, на котором можно заработать. И это правда. Я не умею отслеживать потребности читателей, вести продающие блоги, освещать продающие темы, строчить ежедневную саморекламу. Такая тактика меня уничтожает, оттягивает силы и обесценивает меня полностью — хотя многие даже в подобных условиях умеют себя сохранять. Я — не умею.  Наверное, и в самом деле: по-крупному на моих текстах (пока) заработать нельзя. Но искусство не довольствуется только настоящим временем.

— Традиционный вопрос. Какие планы на будущее? Может, мы увидим окончание истории про Марию Иртышову и Алексея Девятова? Или будут новые сюжеты?

— В этом смысле я человек суеверный. Вот я обещаю другу «написать весёлую книгу», а пишу снова — если не печальную, то серьёзную. Когда я говорю вслух про какой-то проект, которого ещё нет, этот проект не доживает до рождения. 

В этом сентябре я попыталась переломить планиду, написала в соцсетях, что хочу сделать книгу стихов, над которой  буду работать ровно год. Мне и в самом деле хочется дойти в этом начинании до конца. Знаете, такой сборник «контрольных отпечатков», как в фотографии. Каждый месяц я буду открывать на компьютере новую папку, куда пойдут тексты о предметах и их тенях, светотенях внутри меня. Скорее всего, по большей части это будут нерифмованные стихи. Кто издаст? Не знаю, возможно — никто. 

С прозой ситуация сейчас более чувствительная. Зародыш ещё настолько крохотный, беспомощный и хрупкий, что о нём даже мыслить нужно осторожно, не то что говорить.