Место решающей битвы: Влада Баронец о книге Артемия Старикова «Внутри пирамиды»

Наше настоящее исчисляется природными, техногенными и человеческими катастрофами, наше будущее – непостижимо и страшно. Вполне естественно, что в поэзии множатся фантастические сюжеты о конце света и жизни после. В этом смысле только что вышедшая книга Артемия Старикова «Внутри пирамиды» очень характерна и может продолжить ряд книг, авторы которых (Елена Михайлик, Юрий Смирнов, Анна Гринка, Станислав Бельский и др.) занимаются выращиванием пост-человека или пост-существа, похожего на него.

Состав реальности, в которой приходится существовать субъекту книги, довольно предсказуем: она слеплена из обломков прежнего – растения и животные, развалины зданий, люди, драконы, андроиды. Апокалипсис уничтожает не только предметно-временной мир, но и ценностные структуры, универсальные понятия; распад происходит на всех уровнях, и мы наблюдаем «долину цитрусов», лейкоциты и гильотину как равнозначные элементы бесформенной общности. Само человеческое тело – теперь средневековая язва, источающая физиологические жидкости. Тело лишено духовного статуса: людей перевозят в цистернах и сравнивают с овцами, они раздираемы одновременно эросом насилия и танатосом, сведены к «мясным консервам»:

и представляем не тебя а инструмент своей эрекции —
комбинацию электричества и меди изменяющихся каждый
раз когда рука сжимает промежность и размыкает её для
того чтобы найти белую яйцеклетку
мы представляем горы мясных консервов и смятую
сигарету с марихуаной приготовленную в духовке
или выброшенную за окно

Текст книги повторяет хаотичность и искаженность связей на лексико-стилевом уровне, создавая себя из подручного материала: хижины и антенны, «цветочное ложе огненнокудрой Войны» и «неоновые глюки заснувшего небесного монитора» соседствуют друг с другом. Разрушение смыслов и понятий провоцирует беспорядочное усложнение языка, умножение громоздких конструкций – это попытка количественно компенсировать хаос, которая, конечно, утопична:

планета заселённая нами будет застроена руинами
миллионы ландшафтных дизайнеров смоделируют
кратеры и барханы засеют редкие островки чернозёма
изысканной зеленью меняющей форму свою
под воздействием радиации
мы будем разливать скипидар по ковшам
в разгерметизированном бункере и надышавшись гелием
возносить хвалы богу-мутанту рассыпающему колена
свои по экрану подводного телевизора припудренного
серебристым хлорофиллом

Распад вселенского масштаба может длиться вечно, и человеческое воображение, представляя его подробности и варианты, довольно быстро находит свой предел. Не так важно, сколько ещё кошмарных конструкций удастся произвести автору – интереснее судьба тех, кто поневоле живёт в этом кошмаре. Субъект текста не менее страшен, чем доставшаяся ему реальность; он находится в состоянии постоянной битвы, идущей снаружи и внутри него:

ночь без тебя — брожение, склеп
мир без тебя — стеклянный шар
я так спешил что во сне ослеп
и за край карты перебежал

там серым призраком горизонт
дёргался и надо мной стоял
словно балласт словно птица дронт
я падал вниз где шумит вокзал

но было чудо земное со мной
встретил я деву в тунике льняной
в поле падения воздуха гари тьмы

две кометы друг другу в лицо летели
то были мы

красные шестерни
ползают в моём теле

Смысл борьбы непостигаем, поэтому субъекту нечем утешить или оправдать себя – нечем даже объяснить своё существование. Ощущая страх и одиночество, он постоянно переходит от отрицания к осознанию своей онтологической вины:

господи отними правую руку мою
и мой язык
поскольку последние
суть лишь бесполезные орудия пыток

Сама религиозность здесь реакционна и представляет собой смесь языческих и христианских представлений: униженное обращение к Богу сменяется отказом от веры, появляются обожествляемые сущности, например, «Спящая Царевна». Всё это – проявления средневекового сознания, не имеющего нравственной опоры в себе и готового искать спасения в любых мистических ритуалах, а также сжечь своего идола, если тот не окажет помощи.

В итоге фантастическая и по сути бессмысленная реальность, созданная Стариковым в книге, порождает максимально близкого нам субъекта – человека именно в своей жалкости и ничтожности. Жалок он даже в том, что эстетизирует разрушение, пытаясь хотя бы таким образом поставить себя над окружающим пространством. Возможно, не таким хотел бы видеть себя читатель, но текст не оставляет ему шанса остаться в уверенности или хотя бы надежде, что битва может быть выиграна («и мы увидели наши отражения / живущие точно так же как мы»). Ведь времени на неторопливую рефлексию из комфортной позиции уже не осталось. 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *