Разрозненные фрагменты из первой тетради романа «Дятловы»

ㅤ

***

Сегодня мы, говорит, поговорим о технике сонной фотографии – не только сно-видении, но и сно-свидетельстве. О красоте, говорит, не беспокойтесь, горизонт всё равно, как было сказано выше этого самого горизонта, свыше и завален, и баланс белого не соблюдён на изрезанной чёрной стене приспущенного века.

Прежде сновидческие фото и делали на плёнку под веком, тонкую, но крепкую мембрану между белком и скорлупой-лупой. Так что с утра оно стояло перед глазами, застилало внешний мир.

Нестрашная – ну, это кому как, я-то ничего страшнее в жизни не видела – но всяко неприятная болезнь, ранее именуемая «деструкция стекловидного тела», все эти мушки и червячки, расплывающиеся в обозримых зрительных водах канаты, как выяснилось теперь, никакого отношения к стекловидному телу не имеет. Всё это витают ошмётки тех самых фотографий, в целом даже менее долговечных, чем полароидные.

Особняком тут стоит так называемое «кольцо Вейса» – чёрная, по всему взгляду снующая окружность, самое из этих явлений мучительное, самое же – не сглазить бы – легко устранимое.

Это кольцо – фотография, мгновенный снимок входа в голосовой коридор сновидца, в полую паучью дорогу, туннель. Кстати, отметим здесь, что и рядовые «канатики» ДСТ наличествуют оттого, что эта дорога – канатная. По голосу-корню, по трещинам зеркальных ветвей мы едем-едем-едем в круглых вагонах над бездною, случайные соседи, а вовсе не друзья.

Кольцо – слепок входа, снимок, мгновенный отпечаток, но оно же и сам вход, дневная лазейка, нечаянный, отчаянный дар сновидца, который проклинаешь сразу же, как. Хотя так хотел, так хотел, всё, казалось бы, отдал, чтоб не только во сне. Однако днём что? Видит око, да глаз неймёт. А там и око, и рука, и бродит её виноградный пот, замшевые костяшки, взрослый надтреснутый голос – Агния уже курит, большая уже девочка, в открытую, взатяг, того и гляди, дерево своё подпалит, но до этого, как мы знаем, ещё далеко. У неё волоски на ногах, анапским солнцем сожжённые в карамель, ведь там, где она, вечный восемьдесят четвёртый, и ноги ещё не бреют. А подмышки, подмышки замшелые бреют уже – мягким и тёмным лезвием «Нева», тем же, чем точат карандаши; грифельная, писчая Агния взмахивает точёной рукой.

А в кольцо ты её только видишь – ни винограда, ни сладостей, ни табачных крох в шёпоте и слюне.

Хуже так или лучше? Если б только Агнию видеть, ошмётки того поданапского лета, русскую советскую Грецию с долгими её столами в укрытых лозою дворах, одуревших от дешёвого, а подчас и дармового, винца краснолицых отдыхающих, визгливых мамашек в вечереющем, но тёплом песке – купальники есть не у всех, тем, кто попроще, и трусы сойдут с крепким парусиновым лифчиком, особенно бабкам, начиная от сорока, а не то, что ты, охальник, подумал. Но в кольцо ты видишь и не свои сны. Вот, к примеру, сюжеты:

а) Он бежит сквозь пыльные августовские маки – не цветы, но прутяные остовы коробок, сквозь руины прежнего города, столь же сквозные, и туристов никого, их и обычно-то немного, потому что здесь одни русские, а они любят только пляж, турки над ними смеются, в глаза говорят: любите, мол, воду, как ванские коты, так и говорят на экскурсиях вместо «посмотрите направо, посмотрите налево». Немцев здесь немного, и те по бассейнам все, я тоже бассейн люблю, бывает, и с моря уйду туда, хотя коктейлей не пью, я пью только воду, как ванские коты, долго-долго бредшие по пустыне – кошки же пустынные животные, вы знали? у них поэтому и почки сохнут, не распустившись – до самого озера.

Ну, в общем, не гуляет никто сегодня по серым степным и стенным развалинам, и только он бежит за собой, догоняет и валит в тусклую траву, пробившую камень, и камень в его руке вот-вот тоже пробьёт другую, волосяную, поросль. Его сердце колотится за двоих, и его тоже, это такой стереоскоп, где глаз побежал на глаз, выпуклая картинка расслоилась. У меня был немецкий стереоскоп, пустяковина для трёхлеток, хотя мне его на пятнадцать подарили, я проектор хотела, они думали – это оно и есть, но он оказался ещё лучше, популярностью пользовался даже и в институте – подружки придут и прилипнут, а я сижу, книжку читаю.

Ну вот, а тут такой стереоскоп, что очко на очко налезло, и он колотит его, и он колотит его, и сердце колотится, и сердце колотится, и сердце колотится – это уже у меня.

А кольцо – арка, там ещё арка есть, только она не там, а подальше, на берегу, где туристы гуляют.

б) Портал, кольцо – кривое детское о едва початого почерка: наклон правильный, так и останется правильным, нот каллиграфии никакой, так и останется никакой, хоть в мединститут поступай, шутили потом, но она пойдёт в другой институт. Пока же речь не об институте идёт, а о вспомогательной школе – не о «если ты в третьем классе тройки получаешь, то что же в седьмом будет, когда физика с химией пойдут», а правда о.

в) Кольцо – снова арка, на сей раз кремлёвская, так что края не черны, а пыльно оранжевы.

Смотрю сон Дятла – в арку, но Кремля ещё нет, только лес, и гора, и разбросанные дома, и плечьми и бёдрами качающая Алёна. Много про неё говорили – говорят, беременная, говорят, зарыл. Хоть в кольцо, да подгляжу правдычку. Край кольцов качается Алёниным коромыслом, полное ведро чёрной воды – кольцо сего дня.

Животик её и впрямь холмишком выступает, подобием той горы, где башням стоять, Алёне – лежать. Но не дитя за стенками плоти. Да и плоти ли? Всё сейчас скажу, не торопите. То же Дятлово ядро в лунном лоночке, а само лоночко – светлое, нежное, но не мягко лежать ни на, ни в. Деревянный голем Алёна, веткой Евы побег, лесной пирожок, полный кирпичной начинки.

Дятел точил её из ив и берёз, по зёрнышку, по червячку выклёвывал глазницы и ключичные впадины. Между пальчиков аж лизал. Любил её шибко. Глиняной сытью наполнил, башенным семенем, калёным в семи огнях. Зароет её, живую, горячую, и дерево, ручное, грудное, гнутобёдрое, сгниёт, задыхаясь, а глина – к глине, прах – к праху, гора – к горе, кирпичная стена – сквозь землю и плоть – к небесам.

Так город в очередной раз победил лес.

***

Говорят, сон отличается от яви тем, что запах нам никогда не, снится, какими бы чёткими другие ощущения ни были. Ну, не знаю, доводилось ли вам, побывав в Геенне, открыть глаза и обнаружить, что чайник аж оплавился. На самом деле это ещё одна грань, одна дорога – если стихи или вещи идут оттуда сюда, то запахи плывут в обратную сторону, поэтому и Лиза, и сновидец так неравнодушны к парфюму, оба причём к самому дешёвому: она – девочка, что стащила, тем и набрызгалась, а он – мужик, ему лишь бы покрепче, стоматолог от его шипров так и отпрыгнул.

Собственно, возвращаясь к тому же, в этом и есть отличие вещи из зеркала от вещи из сна: вторая пахнет всегда, первая – никогда. А как же, позвольте спросить, чем же она пахнет, если сон, как было сказано выше, без запаха, если всё в него с этой стороны натягивает? А вот и натянуло. Помните, мы говорили: мангровы корни, сосущие туда и сюда, суть трещины в зеркальном многограннике Лизиной головы, следы от Дятлова кирпича? Сквозь них и проходит запах.

***

Или так – вот эти сны, корни, коридоры вам ничего не напоминают? Ну, конечно, дороги головные – дороги подземные. Это одно и то же. Метро – изнанный, заречный Кремль, корень орешника, но он же – и Лизина дорога, корень теперь уже мангров. Лиза – дриада мангра, у Кремля же своя мёртвая скорлупа дриады. Ну, вот такая ботаника. Во сне всегда так бывает. Тут важнее, что все они – куща, дерево или куст, купина, и Дятел, рубя и топча, выклёвывая до подземелья один лес, тем самым воцарял другой, сам этого, может, и не понимая, но не зря же говорят – ветки метро. А то, что ветки – они же и корни, так мангр он и есть мангр, сосёт, как было сказано выше, но сделано ниже, соль.

Соль крови, соль жизни насасывает в нас, соль наших слёз, мочи и пота, но слёзы здесь важнее всего, потому что где речь о сонных дорогах идёт по сонным дорогам, заходит непременно в глаза, а после из глаз выходит переплавленным прозрачным словом. Идут-гудут зелёные вагончики по трещинам Лизиной головы, а сноводец – он же и сновозец.

Глаза – вход и выход, стеклянная дверь, помнишь, как раньше писали «нет выхода», а он есть, так и сон мы видим глазами вовнутрь. Неслучайно мёртвым кладут на глаза пятаки. Это когда на ладье Харона ездили, одну монетку давали, а теперь два глаза – два пятака в метрошную щель, туда и обратно.

Когда метро только открыли, помнишь, там были такие ящики, что десетюньку бросаешь, или пятнадцать копеек, или двадцать. И мы наменяем, а сдачу оставляем себе. Я как на дороге в изостудию накоплю девять пятаков, так шоколадку «Седьмое небо» себе покупала, она из маленьких самая дорогая была, и потом, как не небом подземные пятаки очистить, и как не подземными пятаками до неба, аж до седьмого достать, оно завсегда так – что на небо, сначала под землю.

А минута с Москвой пятнадцать копеек стоила. Представляешь, как дорого, одна минута – три пятака, три поездки на метро. Москва – мёртвая Трёхглазка.

ㅤ

ㅤ

иллюстрации: надя захарова