девочка линда, мальчик леонид

мальчик леонид собирается в школу. на часах без пяти семь, в зимнем воздухе сурьма сумерек.

у мальчика леонида всё хорошо. папа у него и – мама. татошка и – чебурашка.

синее ущелье приснилось ему – точно запиханное, как шапка в рукав, в подземный ход сознания.

ущелье страшное – или доброе?
этого наверняка не скажешь: меж камней солнце светит – и пахнет морской водой

или пластырем.

теперь мальчик леонид встал с утра бодрым. вообще, у него жизнелюбивый нрав: как у кудрявого человека.

на стене в его комнате не висит ружьё, а на полке стоит глобус – непростой: это глобус луны, это шапочка весны на её голове – нетающая.

в портфель кладётся: тетрадка, учебник «родная речь», тетрадка, также карандаш с родным ластиком на наконечнике, тетрадка и кисти, и – краски, белый альбом с чистыми листами, тетрадка.

непромокайку леонид забывает, будто не пойдёт вдоль берега шумного моря.

что, в сущности, такое непромокайка?

а ведь пойдёт дождь. а ведь дождь пойдёт.
по крайней мере, обещали, что пойдёт дождь, так как самое начало осени и небо будет много плакать.

так что дождь непременно пойдёт – только никто не знает: когда,
куда.

косточку счастья леонид не берёт с собой – пусть ждёт дома, как любое счастье,
покой.

***

девочка линда застывает на фоне бежевой стены в своей комнате.

куда-то она вглядывается? – но этого не сказать наверняка:
пахнет кварцем луны
и нежной резиночной расходуемого ластика.
 
раннее утро – и лицо линды, невыспавшееся, сиротливо.

как, кажется, лицо любого человека.

её лицо, кажется, на грани тихого скрипа – скорбного, уже озябшего, похожего на тот, что издают качели на пустой детской площадке в серости зимнего утра.

на ничьи ладони они этот скрип кладут – как длинную шею вытягивает лебедь. по ветру – случайно и
далеко.

всё, что написано ниже – это девочка линда говорит.
прислушаемся: что линда говорит? кто же и знает – кто нас услышать может, хочет.

а девочка линда, невзирая на холодный воздух утра, она всё равно, как в классе пустом – сама себе, никому – говорит.

она говорит:
   
хоть я и не знаю, к кому я говорю всё это? кому обращаю печаль свою? – но я говорю, как во тьме просыпаюсь и хватаю бессонными, малокровными губами воздух.

в такие дни, как этот, мне конечно особенно хочется умереть.
это, наверное, плохо, и не стоит потакать этому.

дождь всё идёт, как если бы шёл всегда. и совсем не хочется выходить из дома.

нужно идти в школу – а я не хочу. не вижу смысла.
в школе – грустнее почти всегда.

издавна на клочке бумажки у меня записан один телефонный номер.
я никогда не звонила по нему, а сегодня набрала.

я услышала долгие, гулкие гулки, словно эхолокатор погружался всё глубже

в синее ущелье.

а потом жужжание зуммера.
кажется, это именно так называется.
пусть так называется – в моей речи.

а потом трубку кто-то снял…

я растерялась, и уже было думала спросить: «это поликлиника?

вы знаете, мне очень надо полечиться».
 
я не поняла по голосу, кто это.

долго будто откашливали пепел, снег.

будто долго собирался сказать – нечто такое важное
что залило бы жизнь, всю
жизнь –

непреходящим, радостным, прощающим

светом.

будто тебе бы сказали: я люблю тебя

очень сильно.

буду тебя всегда хранить
и беречь – чего бы
этого ни стоило мне.


но сказано ничего не было.


так мог бы звучать заколоченный старый дом, где-то совсем далеко ждущих своих хозяев.

но теперь только на будущее лето они могли бы вернуться.

они наверное и вынашивали это в своих планах – поехать, выбраться, вырваться, наконец, из города – на лето, на дачу. так, чтобы:

никого не видеть,
никого

не винить.

«всех люби и от всех
беги» –

наверное, таким правилом руководствовались они, хозяева дома, – скажем, супружеская пара.

они нашли друг друга в бушующем мире – и
успокоились.

ну, не успокоились – но стало легче им: рядом плечо, щека, рука: ты укрой
меня и защити, ты меня поцелуй.

спасибо, спасибо.

в таких домах все счастливые семьи, все несчастные и старающиеся быть счастливыми, как им угодно, хоть как бы у них это бы получалось, в таких домах проводили летние дни.

в таких домах жили мы.

только дождь всё идёт, его не остановишь.

а, кажется, и он бы, дождь, хотел бы в таком доме пожить.

звучит это всё, конечно, нелепо.
звучит это так хорошо – что становится только
больнее.

я подозреваю: меня не возьмут на курс писательства с такими оборотами, куда я планирую поступить после школы.

но и не нужно.
я поеду в пустой заколоченный на все зимы летний дом и буду жить там
сама,
одна.

потом однажды приедут репортёры и спросят:
вы вдохновлены Джеромом Джеромом Сэлинджером Сэлинджером?
и взмолятся:
скажите, что да, мы напишем про вас статью, статья выйдет сенсационная.

а я отвечу:
всё это дождь, всё дождь. прислушайтесь,

обернитесь – да побросайте все ваши магнитофоны, микрофоны, –
прислушайтесь: в вас он, в глубине, идёт?

девочка линда на этом обрывает свой монолог, а, может быть, завершает эту историю.

дождь идёт.

синее ущелье, синяя глубина.

мамиными руками пахнет, или

яблоками опавшими.

и под кустами, в саду, и на тропинке, в саду, и повсюду в саду – только все лягушки и радуются.

урок музыки 

постарайтесь прийти вовремя. не опоздать. хотя бы на двадцать минут.

двенадцать минут. два с половиной такта. два часа уже пропущено.

что у вас будет с собой, что вам удастся принести из дома или найти по дороге?

ничего, ничего.

ничего страшного.

возьмите хотя бы что у вас есть.

что будет на тот момент: ваши кости, воротнички рубашки, вид из окна актового зала на погибающую под дождиком аллею у школы – тихо, безропотно
и практически незаметно.

может быть, уже тогда вы почувствуете морозную вишенку в груди? висящую над обрывом, в ущелье.

что с вашим лицом?

как в советских книгах писали: засосало под ложечкой.

пожалуйста, бодрее, смелее.

ложечкой можно звякнуть. это уже будет –

серебряный звоночек.

красота звука, тяжесть происхожденья: прекрасное далёко. вам известно, что
оно делает? мы ещё будем это проходить. ещё

не закрывайте глаза. будьте, как он, этот звоночек: он и стойкий, он и оловянный.

возможно, его ещё не будет слышно, и вы ещё немножко

поумираете, поваляетесь – в дверях класса, в коридоре, на лестнице, в
раздевалке, на крыльце, на улице, в общественном транспорте, у подъезда, в
прихожей, у шкафа, наконец – в постели, как ас а.с. пушкин.

в музыковеденье это как раз и называется – в полтакта, как-нибудь, как бы кабы, на коленках, еле-еле, душа в теле, ели, палки, погибающая аллея из окна актового зала, печально, медленно и
неправильно.

превосходно.
так и надо. только так и нужно, можно.

повторять можно сто, двести раз на дню. как микстуру глотать, как
целовать.

ничего не поделаешь. нужно что-то делать. ничего страшного.

уже наступает осень. тяжёлое время. посмотрите на ваш нотный стан: ан
птицы все и улетели. нужно посетить урок рисования. обязательно посетите.        

 

урок гимнастики

висит, висит канат – как груша. скушать – нельзя. просто несуразна здесь эта рифма – не получится.

дрыгать ногами. ползи, ползи – говорю я себе. сейчас я
упаду.

маты пахнут осенним холодом.
давай переждём в раздевалке весь урок. весь
урон.

уже я не знаю, куда просунуть голову, футболка висит: слишком большого она размера, застиранная. раздаётся хлопок – это бежит
колобок.

это учитель закрывает в зале после проветривания ставни. закрывает глаза – устал он.

ты лови-лови колобка, пока не убежал. форвард виден на бегу – теперь ему
какое дело – до

математики, грамматики, одиночества, схватываемого на последней парте в одночасье, на булочку с повидлом, кратковременный, в стакане компот – один, посреди пустующей столовки – как ягоды, оставшиеся с лета – в осень отрядом они пойдут, и будут держаться до последнего друг за другом в этом граненном стакане.

но вот на уроке к тебе прикатывается мячик.

к тебе, стоящему, в общем-то, в сторонке. ну как стоящему – лежачему на мате после спуска с каната.

мяч у твоих ног, как доверчивый пёсель – твои действия?

вариант №1: взять мяч и убежать с ним в осеннюю аллею.

вариант №2: размахнуться ногой и закинуть со всей дури куда глаза не глядят.

а мяч докатится до самого тёмного угла несуществующей комнатки и замрёт как посланец, но только никто не спросит у него: какую милость принёс ты, и он уши свои – как у зайца, как флаги – приспустит печально.
если б были у него уши.

колобок, колобок, прикатившийся к ногам из осеннего леса, в траве, мхе, точно голова сталкера, вжимаемая в короткий срок передышки в пути в жимолость травы, бесхозную её, тихую жалость.

а спортивные маты пахнут азотом, креозотом, выходом в осенний космос.
лежат молча. и на них, всё бросив, можно остаться на какое-то время…
мячик прикатится и тоже замрёт – рядом.

вариант №3: остановить мяч, сказать, серьёзным простым голосом – испитым и усталым:
что-то мне не очень хорошо. я в эти игры не играю. лучше я пойду домой.
вы не против, да?

прощайте и вы, мужчины, канаты и орлы. до свидания, пока.
может, и свидимся ещё. однако ж, кто же знает. и пушкин, что говорить, и тот: думал, выйдет на минутку…

и труд, и горе. но

накинешь крылаточку, запрыгнешь в кибитку, она тронется, покачиваясь, набирая, со скрипом, обороты по осенней околесице, и пряный запах перебродивших яблок не на много, но немного хоть тебя очарует…

очарованный странник…
осматривая гор вершины…

но учитель архитектуры, физкультуры, археологии, горнолыжного спорта, вероятно, сильно расстроится на этих словах. или у него может начаться приступ насморка, аритмии, аллергии, он взглянет за окно, на облетевшую почти аллею у стен школы и бедную землю, от которой иной не видал, и не сможет всё это он вынести. будет ему трудно.
спортсмен, яхтсмен, филантроп, обладатель костюма с лампасами, в красной тунике. застывший в опустевшем спортзале с пронзённым во взгляде копьём.

вариант №4: конечно, ты забьёшь самый красивый гол. все тебя зауважают в классе, будут любить и ценить, повесят на почётную доску твой портрет,  ты скажешь: не нужно, друзья, я не очень красивый. а друзья скажут: ты самый красивый, мы любим тебя.  

осень наступила. листвы намело под ноги, весь усыпала спортивный зал.

и в большие окна, в шуме ветра, заглядывает вдруг большое, разряженное
солнце.

точно Эшер поворотил к усадьбе, в разгар гибели произнёс: подождите

сейчас давайте купим мешки с цементом, заделаем щели, здесь недалеко
строительный рынок. я на лошади за полчаса доберусь, а вы поезжайте
в кибитке

или на велосипеде.


закатное солнце за ветвями аллеи мелькало.            

интермедия

пушкин зашёл в комнату и сел на стул. с минуту он сидел так, бездвижно. никто б не сказал, что делал он в эту минуту. о чём думал он. но он плакал. никто не слыхал. затем он встал. первый, робкий ещё ласково весенний луч сквозь прорезь штор упал на пол. и этого также – никто не видел.

*
я весеннее дерево, — думал гоголь в дикую, болящую ночь, — я весеннее дерево. весеннее дерево. корни его, как дрожки – дрожали. держались.

*
лев николаевич забежал в гостиную, когда в ней никого не было, — и стянул из вазы в шкафу быстро конфекты, сколько мог захватить в пятерню в мгновение ока. попрятал в карманы да и пошёл себе приспокойно. недалеко от дома дятел видел, как приближалась гроза.

*
антон павлович шёл тихонько по тропинке по направлению к лесу. стелился дым, и не видно было теперь зарослей ольхи, ежевики, крыжовника. и поломанных старых сараев. опустив руку в карман, он нашарил брелок — собачку, медную — блестящую также, как протёртая касанием множества рук мордочка на станции «площадь революции». «через года, через века» – подумалось антону павловичу.

*
дорога лежала сумрачная и раззявая, как рот школьника на уроке, который ответить не смог. развезённая после дождя в сутолку глин лежала дорога.
гоголь подумал, что он давно не спал. как он давно не спал. он ощутил это – когда же было в последний раз? в первом томе? и он примостился о краешке кибитки. зимние ветви слегка царапали стёкла.

*
мочь уметь — написал поплавский на доске: как выцарапал. вы-и-и-гравировал — грифельную оду, лапой грифона. где-то затихал патефон — и пыль, как снежок, осыпался в соседнем пустом классе. это правильно? — с мольбой в глазах поворачиваясь к учителю. но а если и неправильно, то нечего терять: душа потёмки и ранена. весну обещали на раннем расписании. учитель подошёл к доске, дописал — бисерным, как капельки росы на кусте или пот на лбу, аккуратным почерком: и петь.

*
но соколик саша, споткнувшись, не стал горевать. горевать не стал он, а стал воробьёв считать — сколько их вон там, на утреннем проводе, уходящим в осеннюю мглу, уместилось. их оказалось столько же, сколько букв имеет русский алфавит. русская речь, подумал саша соколик, я иду по тебе, на вы, на ты, на ы иду, словно слово «словно». канатоходец, приучатель слонов. будем мы счастливы — из твоих букв я такие слова сложил. значит, будем. не чета теперь холод нам в подзатыльник. трамвайный скрип, к школе — от школы тропа и роща, что листьями вооружалась, вот чета нам, погода, что зовут – пора меж чебурашки и татошки.    

*
александр иванович собирал бруснику. зябли пальцы. в лукошке мало было ещё ягод — он хотел набрать побольше, для любимых. вдруг послышалось ржанье коня — счастливо, не боляще, точно разожми ладонь — и туман рассеется, и боль отступит. александр иванович отошёл от куста и вышел за калитку — где раздавалось ржание? не видно было коня, но роса блестела и вдалеке зачинался шум отходящего поезда. ехали в вагонах орлы, ехали львы, держали в лапах лукошки ягод, букеты пионов.

*
а ты придёшь завтра в школу? — спрашивала ангина, кутаясь зябко на ветру, как будто ей можно было хоть как-нибудь укрыться, — непременно приду, – отвечало ей горло, вечно ищущее её на холодном ветру, – тогда я тебя так обниму, так полюблю, – а я тебя, – не расстанемся, – не расстанемся.  

верёвочки не перетёрлись

на уроке рисования ты нарисовал «весенний пейзаж со снегоочистителем».

интересный выбор, хоть учитель, и другие ученики в классе не до конца поняли: а что тут такого-то? отчего выбрал ты тему такую? что замечательного, примечательного в этом — что?

но выбрал ты так.

а по-норвежски это будет писаться: Vårlandskap med snøplog.

ты выбрал так, так ты увидел:

отмирающий в медленное, ожидаемое тепло день — и оттого уже не сер, но бродит воздух у коричневого оттенка рядом, точно – приручается.

и берёза на фоне леса по центру листа растёт — слегка неказиста, слегка и неровно расширяясь у основания, как подтопленная в пальцах восковая свечка.
и половинкой человеческого лёгкого — крону свою ещё одно дерево рядом распрягает, как парус воздушный: листвы ещё нет — а желтеющий свет за ветви крепится.

и очиститель снега с ними внизу, с нами внизу он — очиститель для снега.
не больше, не меньше. как друг тайный или домашний зверь, сделанный руками. из дерева, наверное. и нарисован он просто: треугольник, вытягивающийся, как плуг.

и всё, кажется, более ничего, не более примечательного на листе можно найти.
нет более примечательного, — думаешь, высунув даже, не заметив, кончик языка за окончаньем работы: так ты старался, дышал, а, значит, верил.

ещё и ель, ель позади — клубящаяся, с округлёнными очертаниями ветвей, точно не ветви у неё, а волны.
а справа на изжёлто-песчаной земле чуть розоватый цвет пастелью — глина, суглинок, или нежная оголённость земли, слегка воспалённая от радости ещё не наставшей, но настающей весны. это она её предчувствует.

потому и снегоочиститель здесь — без него никуда. вот он снег и убрал, вот он дорожки подчистил, можно идти.

но едва ли похвалят. как оказалось — в музей не понесут при первой возможности твою картину.  

а ты и названье на норвежском придумал: Vårlandskap med snøplog.

ещё есть у тебя: «пейзаж с дорогой» (Landskap med vei),
«на веранде» (På verandaen),
«голгофа» (Golgata),
«вынос гроба» (Kisten bæres ut),
и даже — «одежда на верёвочке в осгорстранне» (Klestørk i Åsgårdstrand).

но это как-нибудь уже в другой раз, хоть и тот — не особо будет оценён учителем и учениками в классе.

только клён за окном, красный клён, и скребущий снегоочиститель – твой, родной.

от енисея до камчатки

ты сидишь на последней парте в классе. второй урок ещё только, или третий — одним словом, середина вечности. хоть ещё три урока скачи — не доберёшься до перемены.

обильно время урока, а понимания что, собственно, происходит, а какой урок идёт — нет понимания этого. лишь бы на казнь у доски не вызвали.

приглашение на казнь — приглашение меня подумать… сесть в лужу — и думать, думать. а чего здесь думать (что же вообще, обливаясь, как слезами, по́том, возможно придумать?), одно ясно: вызовут. вызовут — любого, всегда.

другой вопрос — когда? «разве можно быть готовым?» — меланхолично, флегматично, лихорадочно — записываешь: перочинным ли ножичком выцарапывая на парте, как в пустоте, или карандашиком в своём блокнотике, точно ты американский школьник, а не русский, и у тебя не в косую, как дождь, линеечку зелёная тетрадка простая, а демократичный стильный блокнотик, в котором ты рисуешь полёт мысли и подземный ход сердца тоскующего — а какое ещё сердце у школьника? ну конечно — как вечный огонь под дождём, вне зависимости от географии, глобус для которой, говорят, то ли был пропит, то ли взят в могилу с собой и пропал потом.

а всё потому, что она всё-таки — крутится! невозможно доказать что-либо другое, как и опровергнуть — как вам это понравиться, марьяванновна? не работает теорема у меня, голова, как тоска, не вписывается в солнечную окружность — чтд. но что чтд? — дождь моросит, дуб нянчит гнёзда.

и с кафкой, францем, сидящем на предпоследней парте в другом ряду, переглядываешься тоже — тот готовит бумажный самолётик, на котором написано цепочечкой его надеянного, точно, правда, в конвульсии вытягивающегося, почерка: смешно ты оснастился для этого мира, надежда одна — в превращенье. но это он, во второй части своего послания, цитирует уже другого школьничка — видного теневого классика,  учащегося, кажется, в параллели. ходит он всегда в пиджачке, белой рубашечке, а вид у него — бессонный, тихо бессовестный — будто он или сам поджёг, или видел, что в подвале школы пожар начался, но — молчок, никому не говорит. только вид его говорит: глаза, детско-удивлённые: будто детское сердце никак не может простить боль и жестокость мира, удивляясь бесконечно этому и смертельно. вы узнали ли о ком речь, кто этот школьник из параллели? вы узнали: жалко, что я не орёл.

а я и думаю: если, всё-таки, школа и сгорит вся — где мы окажемся? — под дождём, под дождём.

а под дождём даже дуб, нянчущий гнёзда, сиротлив и неловок, точно твоя успеваемость по предмету в новой четверти, за который авансом в прошлой ты получил на балл выше.

а заканчивая описание, связанное с кафкой, францем, дорогим, хочется отметить и его портфельчик — кажется, зелёного цвета. в зимнем полумраке, наплывающем на меня временами, точно забвения сон, сказать порой затруднительно, но, вроде бы, да, такого цвета портфельчик у кафки, франца — как трава в тени лета, в полдень, зной.

здесь надо сказать, что портфельчики такие — только цветов разных — у каждого есть школьника. и у тебя — и у меня — и у него — и у неё. так по расцветке их мы и можем отыскивать друг друга в городах, глохнущих в шуме и дыме, осипшем дожде и безмолвном снеге.

а на другой ряд если посмотреть – там веничка сидит, кашляет. то ли кашляет, то ли смеётся. скорее всего, кашляет, то есть именно – смеётся. это старая добрая уловка школьничков: если смехоточивая муха попала в рот – заливайся скорее хрустким, как вафля, кашлем, чтоб мало не показалось. камуфляж. но а смех, он же кашель, он же, как ещё один школьник учил, только первая фаза, видимая всем, помогающая нам, но предписанная явиться перед невидимыми слезами, и такими, которые никто в мире не видит.

так-то и веничка наш, то ли кашляя, то ли смеясь – нет-нет, а проранивал блёсткий бисер слезы на рукав, и никто их присутствующих в классе помочь не мог, если кто и замечал это: урок идёт.

сейчас, пожалуй, я уже много написал для короткой заметке на обрывке вечности в классе во время урока. пора и спохватиться — того и гляди, учитель заметит, вызовет к доске раньше срока.

опишу только последнее, что увижу, прежде, чем закрою глаза и, оттолкнувшись от парты, повисну на грани задних ножек стула на последней своей парте.

за окнами класса идёт дождь. виднеются верхушки голых деревьев — выстаивающих в непогоду и серость точно флагштоки, скелеты знамён. под ними — тротуар, с той стороны чёрного забора, которым, как рёбрами, огорожена школа. на улице собирается уже довольно большая лужа — как бывает всегда в этом месте от дождя проливного. за бордюром — начинается полоска газона. но это даже не полоска, а целое поле — на нём утром выгуливают собак, его пересекая, спешат, или не очень, утром в школу.

и вот, если присмотреться в эту пасмурную, понурую, нашу классическую средне-русскую пелену, на миг до падения со стула и встречи головы со шкафом сзади, или вызова отвечать урок у доски перед всем классом, собственным судом и онемением, — на миг до можно, кажется, увидеть как по серой, прижатой к земле дождём траве – пробирается, пробирается, легко подпрыгивая нежной спиной своей белый-белый зайчик.