Для меня очень важны слова, сказанные Гр. Дашевским в интервью Елене Калашниковой. Интервью касалось проблем художественного перевода. “Общепринятая практика переводить так называемым «размером подлинника» приводит лишь к тому, что 99% переводов не приносят ни удовольствия – потому что это плохие стихи, – ни пользы – потому что ради стихотворности, ради размера и рифмы искажается даже буквальный, поддающийся переводу смысл”.

Осмысление исходных текстов и является основной целью Дашевского-перелагателя. “Переписывая” элегию Проперция 4.7 (Sunt aliquid Manes…), Дашевский создает новый текст “по мотивам” оригинала, но сквозь завесу различий/отклонений всегда просматривается текст исходный. Отталкиваясь от оригинала, Дашевский постоянно к нему возвращается. Вот первые пять строк стихотворения:

Маны не ноль, смерть щадит кое-что,
бледно-больной призрак-беглец
перехитрит крематорскую печь.
Я вспоминал о похоронах подруги, я засыпал,
я жалел, что настала зима в стране постели моей.

Рельеф поверхности будто бы сохранен, а всё остальное – новая жизнь латинской элегии. Обновленная речь – по отношению к Проперцию, но и по отношению к традиционному восприятию античных стихов как поэзии услаждающей, как чего-то уютного, радующего глаз. Отступления от оригинала снимают условность традиционных переводов, срывают маски, стирают ужимки, “распрямляют” образы. Восстанавливается латинская вещность, ясность оригинала – за счет русской ясности: “щадит кое-что”, “перехитрит крематорскую ночь”, “я засыпал”, почти библейское “зима в стране постели моей”. Удивительный ритм этих стихов, от кажущейся сбивчивости первой строки (“Маны не ноль, смерть щадит кое-что) до шестисложной изысканной пятой (“я жалел, что настала зима в стране постели моей”). Ритм здесь не менее важен, чем выбор слов, ведь “поэтический размер воздействует на биение сердца” (Елена Шварц, “Кровь поэзии”). Может быть, самое важное в стихах (переложениях и переводах) Дашевского – это целебная сбивчивость речи, врачующая болящий дух в наше скомканное время.