Книга Григория Дашевского «Дума Иван-чая» разделена на две части, стихи 1983-94 и 1994-99 гг. Событие, их разделяющее и ставшее причиной этого разделения – критическое переосмысление лирического субъекта, которое сам автор воспринимал как переломное. Перелом в книге отмечает стихотворение Sunt aliquid manes (1994), основанное на элегии Проперция IV 7, в которой перспектива смещается и речь от автора переходит к его возлюбленной. Это стихотворение заключает первую части книги. Автор, до сей поры мысливший себя тем лирическим «я», которому единственно и принадлежит роль говорящего о любви, здесь оказывается носителем речи призрака возлюбленной, укоряющей его и изобличающей непостоянство и несовершенство его любви. Переломный момент, приведший к недоверию цельности «лирического я», а потому и истинности собственной поэтической идиомы, произошёл у Григория Дашевского вместе с чтением книг Рене Жирара, в особенности его размышлений о миметическом желании. Жирар указывает на то, что желание очень часто «заразно», оно возникает в зависимости от желаний других – того, что желают они, начинаю желать и я, а при этом у меня сохраняется иллюзия, что моё желание единично и индивидуально. Когда много (или несколько) людей желают одного и того же, между ними возникает соперничество. Соперничество же может привести либо к вспышке насилия, либо к преодолевающей соперничество дружбе, связывающей соперников общим чувством. Это может относиться как к ситуации любовных треугольников, так и более абстрактных вещей: например, желания победить в соревновании за первенство в той или иной области – спорте, поэзии и т. д. При этом предмет желания хоть и остаётся в центре, но по сути важны оказываются скорее связи между соперниками, поскольку не обладание предметом, а стремление обладать создаёт динамику отношений. И здесь появляется этическое измерение: разные перспективы, разные личные «правды», сталкиваясь, принуждают принять решение – оттолкнуть ли соперника, продолжить соперничество или уступить. А, может быть, создать сообщество, связанное общим интересом. Так, в элегии Проперция и соответственном стихотворении Дашевского, два голоса, мужской и женский, рассказывают каждый свою правду об их общей любви, причём монолог мёртвой возлюбленной вложен в уста её бывшего возлюбленного, то есть этический момент проявляется в его желании поставить себя на её место.

Вторую часть книги открывает минипьеса «Генрих и Семён» (отчасти это аллюзия на «Моцарта и Сальери»), в центре которой стоит соперничество. Тут в драматической форме объясняется принцип миметического желания и той муки, которую он доставляет тому, кто им заражается не столько от друга, сколько от врага (или друга-врага). Этот текст написан очень строго, сухо (хоть и с таким же сухим юмором), он намеренно схематизирует структуру соперничества. Но другие стихи второй части, хоть и исходящие из недоверия к единому лирическому субъекту, всё же лиричны иначе, их многослойная (многоголосая) структура переработана поэтическим воображением, уводящим за рамки философии. Интересен в них уход от себя к чему-то для всех общему, т. е. в конечном счёте всё же к объекту желания или любви. Недаром сюда включён среди прочего цикл по мотивам Катулла – хоть это и классическая любовная лирика, но поскольку Дашевский говорит и о себе, и не о себе, а обо всей любовной лирике (поэтому субъект здесь назван «имярек», а не «я» или «Катулл»), то объектом желания становится сама традиция лирической поэзии.

В одном из стихотворений второй части особенно чётко видна и структура миметического желания, и то, как его объект оказывается не идолом и не священным объектом культа, а чем-то ускользающим от тех двоих, кто им увлечен. Сами же они относятся друг к другу и как друзья, и как соперники, их связь мучительно неоднозначна.


СНЕГОВИК

Строили снеговика вдвоем.
Обнимают ком, по насту скользят.
Пальцы не гнутся, снег стал тёмный.
Без головы оставить нельзя.

Сорок у одного. Хорошо хоть,
другой здоров – молодец, звонит.
«Спросите, что в школе, спросите ещё,
зачем он снеговику говорит

не таять, к нам приходить домой.
Он огромный, он мне не нужен.
То безголовый, то с головой.
От него на паркете темные лужи».


С точки зрения жираровской теории структура здесь такая: два мальчика – соперники, они соревнуются, кто первый достроит снеговика, общий предмет устремлений. Это соперничество ведёт к болезни, результату страстного увлечения игрой, заставляющего забыть о заботе о собственном здоровье. Выходом из кризиса соперничества становится телефонный звонок совестливого соперника-друга. Кроме двух мальчиков в разговор вступает некоторая высшая моральная инстанция, возможно, родительский голос, который одобрительно произносит «молодец». По Жирару, преодоление соперничества – лучший выход из ситуации кризиса миметического желания, и в этом этическом суждении для него состоит суть христианства, которое он оценивает как наиболее предпочтительную религию. Но тогда как один из мальчиков «молодец», второй, заболевший, винит друга-соперника, в жару ему мерещится, что тот – злодей, который посылает снеговика к нему в дом. В предисловии к «Иван-чаю» Дашевский говорит о том, что лирический субъект, одержимый своим предметом (в данном случае – самой поэзией), превращает его в идола, затмевающего собой всё остальное. Так и снеговик для мальчиков – идол, даже в фигуративном смысле, статуя из снега. Но она растворяется в горячечном бреду, растекаясь лужами, так что в конечном остатке стихотворение оказывается построено на ощущении снега и того, как он тает, и на ощущении температуры снаружи и внутри. И это ощущение оказывается подспудным содержанием, не позволяющим идолу заступить на место жизни.

В личном электронном письме мне от 21 мая 2009 Дашевский пишет: «Снеговик – ЛИРИЧЕСКОЕ резюме того, что в Генрихе дано ТРАГИЧЕСКИ подробно: как человек превращает другого в ответчика за свою от него зависимость, в единственного привратника у входа в мир, в отправителя кошмаров и пр. […] кстати ‘сорок’ тут говорит несколько родительский голос, который же и хвалит потом звонящего мальчика как хорошего товарища – и перед которым страшно потом за испорченный снеговиком паркет – за ‘отвратительность’ страсти в глазах Сверх-Я». На первый взгляд изображение связи двух мальчиков, вместе строящих снеговика, кажется, несмотря на дружбу, всё же соперничеством, в котором заболевший проигрывает и винит другого. С другой стороны, солидарность и соперничество предстают как две стороны одного и того же – чего-то, что можно объяснить через становление личности субъекта, избавившегося от фиксации только на себе. Это некая основополагающая структура общности, даже братства, выстраивающаяся поверх осознания разницы и отдельности и напоминающая не только о возможности связи, но и разобщения. Она существует независимо от силы притяжения идола и основывается на принципе преодоления насильственных импульсов в отношении друга-врага-другого, а сам идол-снеговик оказывается фигурой искупительной жертвы, как в философии Жирара, пишущего о козле отпущения как средстве выхода из кризиса насилия. Когда он тает, он служит функции очищения дружбы мальчиков.