* * *

Этот текст возник так.

Моя дочь-девятиклассница получила задание разобрать интерпретацию какой-нибудь античной темы в русской поэзии двадцатого века (это была так называемая хорошая школа, а Соня училась в гуманитарном классе).

Соня сказала учителю, что возьмет историю Дидоны и Энея, а анализировать будет «Не пугайся, я еще похожей…» Ахматовой и «Дидону и Энея» Бродского.

Сначала Соня честно попробовала сделать всё сама, потом призвала меня, я немного попыхтела, но быстро решила, что, если уж жулить, так по-крупному, и призвала двух главных экспертов по Энею, Ахматовой да и (как минимум, для меня) по всему остальному в мире — Наймана и Дашевского.

Сочинение, которое в итоге у них получилось (ни я, ни Соня не добавили к нему ни буквы), составляет первую часть этой публикации. Вторая — это подробный разбор стихотворения Бродского, сделанный Дашевским в придачу, по приколу (его Соня не сдала, правильно решив, что это уж слишком).

К тому времени Дашевский находился к Бродскому в некоторой оппозиции (сменившей, как бывает, юношеское абсолютное восхищение). Сегодня я, кроме подтрунивания над всеобщим преклонением перед нобелевским лауреатом, вижу в этом тексте и авторскую самоиронию, тогда мною пропущенную. Теперь я вижу, что Дашевский смеется и над утвержденной в нашем сознании ролью поэта и ролью мужчины вообще — то есть над собственной ролью тоже.

Решив опубликовать этот текст, я позвонила дочери, которая теперь живет через океан от меня. Мы честно пытались вспомнить, что она получила за сочинение. Не вспомнили.

Анна Наринская

ㅤ

* * *

Публий Вергилий Марон начал работать над «Энеидой» в 29 году до н. э. Он писал поэму по просьбе Августа: дабы возбудить в римлянах национальную гордость и прославить императора, присходящего из рода Энея. В девятнадцатом году до н. э. Вергилий умер и поэма осталась незаконченной. Двенадцать песен, составляющих, вероятно, половину поэмы (скорее всего Вергилий планировал написать поэму из двадцати четырех песен — по числу песен в «Илиаде») издали после смерти поэта его друзья, хотя он перед смертью попросил её сжечь. Уже современники признали «Энеиду» практически «идеальной» классической поэмой — Проперций писал о ней: «Рождается нечто более великое, нежели «Илиада»», а Публий Папиний Стаций в «Фиваиде» обращается к своей поэме: «Не вздумай состязаться с божественной «Энеидой», но следуй за ней издали и всегда поклоняйся её следам».

Сюжет «Энеиды» таков: спасшийся из разоренной Трои Эней основывает новую Трою в Риме и делается родоначальником рода Юлиев — того самого, к которому принадлежал Август. В самом начале поэмы главного героя вместе с горсточкой тех, кому удалось спастись, бурей заносит в Карфаген, располагающийся на севере Африки. На пиру у карфагенской царицы Дидоны Эней излагает историю Трои. Также он рассказывает о том, как ему во сне привиделся Гектор, и сказал: «Троя погибла, беги, ищи за морем новое место!».

Но исполнить волю богов Энею может помешать любовь — он влюбляется в царицу Дидону, она отвечает ему взаимностью. Но все же Эней не может изменить своему предназначению — он не смеет ослушаться богов и покидает Карфаген. Оставленная героем Дидона кончает с собой.

Эней достигает берегов Италии. Но по дороге ему приходится спуститься в подземное царство — там тень отца рассказывает ему о его будущем и о будущем Рима — о потомке Энея Ромуле, основателе Вечного города, об Августе, о том, что власть Рима утвердится над миром. Во время путешествия по Аиду Эней видит тень несчастной Дидоны и сожалеет о своём поступке.

 Поэма Вергилия — во многом традиционная героическая поэма. В ней много гомеровских мотивов: скитания Энея подобны скитаниям Одиссея, он, как Ахилл за Патрокла, мстит за погибшего друга и, как Одиссей, спускается в подземное царство. Но, при этом, Эней — новый герой. В отличие от героев «Илиады», он подчиняется воле богов не потому, что боги помогают ему в достижении его целей, а потому, что он осознает, что богам известен высший смысл, которому он должен следовать. Многое из того, что Эней совершает, он делает против собственной воли, и в этом конфликте между волей богов, которой он должен следовать, и его собственными желаниями — его трагедия. Когда к нему является Меркурий с вестью о том, что ему необходимо покинуть Дидону, Эней:

…онемел, охвачен смятеньем,
Волосы вздыбил испуг, и голос в горле пресекся,
Жаждет скорее бежать, покинуть милые земли
Грозным веленьем богов и упреками их потрясенный.

Его смирение перед богами так велико, что, несмотря на всю свою любовь к Дидоне, Эней покидает её — судьба не разрешает ему «повелителем жизни собственной быть и труды избирать по собственной воле». Покорность богам — одна из главных черт Энея, даже его имя Вергилий чаще всего снабжает эпитетом «благочестивый» — покорный богам, смиряющейся с судьбой. С точки зрения автора Эней не виноват в самоубийстве Дидоны — так было предрешено. Но все же Вергилий так и не прощает своего героя за предательство, наказывая его встречей с Дидоной в подземном царстве. Эта встреча описана необыкновенно драматично, она, возможно, — самое трогательное, самое «человеческое» место в поэме.

Слез Эней не сдержал и с любовью ласково молвил:
«Значит, правдива была та весть, что до нас долетела?
Бедной Дидоны уж нет, от меча ее жизнь оборвалась?
Я ли причиною был кончины твоей?…
Не по воле своей покинул твой берег, царица!
Те же веленья богов, что теперь меня заставляют
Здесь во тьме средь теней брести дорогой неторной
Дальше тогда погнали меня и не мог я поверить,
Что разлука со мной принесла тебе столько страданий.
Стой! От кого ты бежишь? Дай еще на тебя поглядеть мне!
Рок в последний ведь раз говорить мне с тобой дозволяет».
Речью такою Эней царице, гневно глядевшей,
Душу старался смягчить… Но отвернулась она и глаза потупила в землю, Будто не внемля ему, и стояла, в лице не меняясь,
Твердая, словно кремень иль холодный мрамор марпесский.
И наконец убежала стремглав, не простив, не смирившись,
Скрылась в тенистом лесу…
Долго Эней, потрясенный ее судьбою жестокой,
Вслед уходящей смотрел, и жалостью полнилось сердце.

Именно лирический сюжет внутри эпической поэмы — сюжет о несчастной любви Дидоны и Энея (то есть четвертая и шестая песни) — пользовался самой большой популярностью в европейской литературе.

Произведения, посвященные отдельно истории Дидоны и Энея, начинают появляться в шестнадцатом веке, одновременно с переводами «Энеиды» на европейские языки. Член ронсаровской «Плеяды» Этьен Жодель пишет трагедию «Дидона, приносящая себя в жертву», а немецкий поэт Ганс Сакс — поэму «История царицы Дидоны». В XVIII веке трагедию «Дидона» создал известный русский драматург Яков Княжнин.

Среди музыкальных произведений, говорящих о трагедии Дидоны, можно назвать оперу Генри Перселла «Дидона и Эней», из живописных — полотна Рубенса, Тьеполо и Мантеньи, на которых изображено самоубийство Дидоны.

Два великих русских поэта XX века обратились к теме Дидоны и Энея в своей поэзии. Для каждого из них эта тема любви и долга значила разное — и в их поэзии, и в их представлении о жизни.

В русской поэзии «миф Дидоны» ассоциируется, главным образом, с Анной Ахматовой. Тема женщины, оставленной возлюбленным, который выбрал дела, пусть великие, а не любовь, была для неё, во многом, ключевой. Наиболее ярко она раскрыта в стихотворении «Не пугайся, — я еще похожей…». Это стихотворение первоначально имело название «Говорит Дидона. Сонет-эпилог». Оно входит в цикл «Шиповник цветёт», созданный Ахматовой в разные годы между 1946-м и 1964-м.

Непосредственный толчок к нему, как и к предшествующему циклу «Cinque» (Чинкве — по-итальянски «пять»), дала встреча в конце 1945 года с сэром Исайей Берлином. Он был английский философ, родился в Риге, детство прожил в Петербурге. В Москву и Ленинград он приехал тогда в качестве дипломата. Через несколько месяцев после его возвращения в Англию Центральный Комитет Коммунистической партии СССР выпустил Постановление о литературе. В нём как пример крайней враждебности государству и общественному строю называлось творчество Ахматовой и Зощенко. Ахматова имела основания связать Постановление, фактически объявлявшее её гражданскую смерть, с этой встречей. В стихотворении «Не пугайся, — я еще похожей» она передала своё понимание случившегося через историю Дидоны и Энея.

Ахматова несколько раз меняла эпиграфы перед сонетом «Говорит Дидона». Один из них — строчка, сочиненная ею самой: «Ромео не было, Эней, конечно, был». Готового умереть ради возлюбленной Ромео в действительности не встретить. Распространенный тип мужчины — Эней, бросающий возлюбленную ради своих дел. Обычное его оправдание — окончательный эпиграф, выбранный Ахматовой из «Энеиды» в переводе Фета: «Против воли я твой, царица, берег покинул». Так объясняет он, встретившись в загробном царстве с тенью Дидоны, свой поступок: на то была воля богов.

Расставание Дидоны и Энея — почти идеальный образ разлуки, важный для Ахматовой и в автобиографическом смысле, так что можно сказать, что первые подходы к теме Дидоны есть уже в ранних стихах Ахматовой.

В 1917 году, вскоре после Февральской революции, её близкий друг художник Борис Анреп предлагал ей уехать с ним в Англию. Он был русский, но, кроме российского, имел ещё британское подданство. Ахматова отказалась, он уплыл в Лондон. В стихотворении 1917 года «Сказка о черном кольце» это описано в строчках «Как под скатертью узорной / Протянула перстень черный, / Как взглянул в мое лицо, / Встал и вышел на крыльцо». Заключительное четверостишие «Сказки…» —

Не придут ко мне с находкой!
Далеко над быстрой лодкой
Заалели небеса,
Забелели паруса.

Отъезд в Англию Исайи Берлина повторял отъезд туда же Бориса Анрепа. Для поэта не существует случайных совпадений. «Мы встретились с тобой в невероятный год, / Когда уже иссякли мира силы» — это цикл «Шиповник цветёт». Год подразумевается 1945-й, окончания самой жестокой войны, 2-й Мировой. Но так же можно сказать и о 1917-м, предпоследнем годе 1-й Мировой — и Русской революции. Первого Энея, роль которого сыграл Анреп, Ахматова укоряет: «Ты — отступник: за остров зелёный / Отдал, отдал родную страну». Это выглядит, как частный случай, конкретный факт. Второго Энея она обличает как обобщённый образ:

Ты не знаешь, что тебе простили…
Создан Рим, плывут стада флотилий,
И победу славословит лесть.

Это уже не частная история, а История с большой буквы. Мы читаем в ней общечеловеческую притчу. Ты получил от небес самый дорогой дар — любви. Ты променял его на дела: основание империи, её экономическое и военное процветание. Это считается самым великим на земле. Но твои флотилии — всего лишь всё более многочисленные стада. Твоя слава смешана с людской лестью. Потому что это земная слава.

Стихотворение Иосифа Бродского «Великий человек смотрел в окно…» написано в 1969 году. И здесь мы сталкиваемся с ещё одним взглядом на сюжет любви Дидоны и Энея.

Очень интересно замечание Бродского, высказанное им Соломону Волкову в книге «Диалоги с Иосифом Бродским». Разговор у них заходит о солисте балета Большого Театра Годунове, который в годы советской власти остался в Америке. Жена Годунова, тоже балерина, вынуждена была уехать с труппой в Москву, причём ожидая очень неприятных последствий для себя из-за сбежавшего на Запад мужа. Вот что говорит Бродский, который помогал Годунову, по этому поводу: «Вот Саша и решил выполнить, по крайней мере, одну часть плана, главную для него. Потому что для него главное было — самореализация в качестве артиста. Всё-таки Годунов был в первую очередь — артист, а уж потом — муж. Думаю, для художника главное — это то, что ты делаешь, а не то, как ты при этом главном живешь. Женщина, когда надо выбирать между известным и неизвестным, — предпочитает известное».

 Эта же самая мысль выражена и в стихотворении — сама первая строчка даёт нам это понять, ведь он — не просто человек, а «Великий человек», а она — просто «она».

Великий человек смотрел в окно,
а для нее весь мир кончался краем
его широкой греческой туники,
обильем складок походившей на
остановившееся море.

 В понимании Энея-Бродского общественная деятельность гораздо важнее любви, тем более для человека с такой высокой целью, как у Энея. То, что он покидает Дидону, для него самого даже не жертва, а наоборот — освобождение. Любовь Дидоны — ещё одно приключение, произошедшее с ним по воле богов, одно из череды препятствий на пути к Риму, а буря, занесшая Энея в Карфаген, — случайность. Эней мысленно уже в Италии, и Дидоне его уже не вернуть. Он смотрит в окно и думает о приключениях, она — на него, размышляя о разлуке. Весь мир открыт ему, а для Дидоны он сузился до Энея. Её мир — складки его одежды. В третьем же четверостишье Бродский поэтическими средствами показывает их разные предназначения, разные возможности:

А ее любовь
была лишь рыбой — может и способной
пуститься в море вслед за кораблем
и, рассекая волны гибким телом,
возможно, обогнать его — но он,
он мысленно уже ступил на сушу.

Любовь Дидоны сильна, ради неё она способна пуститься в путь вслед за Энеем, превратиться в рыбу, но там, куда направляется Эней, нет места любви. Для Бродского миссия Энея, миссия мужчины настолько выше всего остального, что у него даже не остается сочувствия к Дидоне. Его позиция в этом стихотворении совершенно противоположна позиции Ахматовой. Его не волнуют страдания Дидоны — он просто констатирует ее проигрыш. Даже самоубийство царицы не представляется ему важным моментом — стихотворение заканчивается до него.

Она стояла
перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве костра,
дрожащем между пламенем и дымом,
беззвучно распадался Карфаген
задолго до пророчества Катона.

Для неё Карфагена уже нет — весь мир исчез вместе с Энеем.

Вергилий говорил читателю: будущее, то есть то время славы Рима, которое было будущим для Энея и стало настоящим для читателей поэмы, стоит жертв, но жаль и тех, кого, как Дидону, приносят в жертву, и тех, кто, как Эней, вынужден эту жертву приносить. А современный читатель хочет жалеть кого-то одного, сочувствовать кому-то одному, стоять на чьей-то стороне, «болеть» за Дидону или Энея. Вергилий, наверно, сказал бы и Ахматовой, и Бродскому — вы не поняли главного смысла моей поэмы: жалеть надо всех, а делать надо то, что велели боги.

Григорий Дашевский, Анатолий Найман

ㅤ

ㅤ
Бонус-трек

ДИДОНА И ЭНЕЙ

«Великий человек смотрел в окно…»

«Великий человек» — Эней не назван по имени, а назван так, как его называет мир, потому что оценивать чье-то величие — это дело большого мира. (Это никак не может быть косвенной речью Дидоны).

Окно — что именно за ним видит Эней, отложим до следующих стихов, но ясно, что это тоже часть внешнего большого мира.

То есть внешний, большой мир присутствует в стихе дважды — как источник-автор фразы «великий человек» и как то, что видно за окном герою, — и оба раза не прямо.

«…а для нее весь мир кончался краем…»

Дидона, как и Эней, не названа по имени — но ей и не дано никакого имени взамен: она — просто «она» — по контрасту с Энеем мир о ней не знает, это просто некая женщина (хотя она царица и основательница нового города для изгнанников, что Энею только предстоит сделать в будущем — но пока что её подвиги и царственность никак не называются).

Тут прямо назван «весь мир», только косвенно присутствовший в первой строке. Фраза будет закончена только в третьем и четвертом стихах, но если прочесть вторую строку отдельно, саму по себе, то на первый план выступит смысл «для неё мир кончается» — то есть мы слышим предвосхищение гибели Дидоны.

«…его широкой, греческой туники,
обильем складок походившей на
остановившееся море»

«Для меня ты весь мир» — обычная формула любви, но здесь она выражена ещё более резко — даже не весь ты, а твоя одежда, её край — то есть весь мир для Дидоны свелся к чему-то очень малому.

При этом эпитеты одежды, наоборот, выбраны такие, чтобы обозначать что-то большое: «широкая», «обилье складок» — то есть простой контраст «большой мир» // «малая одежда» превращён в более сложную тройную схему «большой мир» // «малая одежда» // (для неё) «большая как море».

Наверное, именно море Эней и видит за окном, то есть неназванные в первом стихе «мир» и «море» оба появляются в стихах о Дидоне — но не в буквальном, а в метафорическом виде — как туника Энея и её складки.

Почему туника названа греческой? Римской она не может быть, потому что Рим ещё не построен; троянскую он, наверно, давно сносил; греческая — то есть не карфагенская? Не местная? Иностранная? Может быть здесь непроизвольно сказалась любовь Бродского к заграничной одежде — поскольку в фигуре Энея он явно рисует себя, то в переводе на обычный язык это значит — «я стоял у окна в своем новом французском плаще, а НН на меня смотрела».

«Он же смотрел в окно…»

Описание его позы повторяет первую строку — но тогда это было просто описание — а теперь, после упоминания любви Дидоны, мы эту позу понимаем как нежелание смотреть в сторону Дидоны, как отворачивание от неё.

«…и взгляд его сейчас
был так далек от этих мест, что губы
застыли, точно раковина, где
таится гул, и горизонт в бокале
был неподвижен»

Нам легко догадаться, что Эней смотрел в сторону моря — и ещё дальше — к месту будущего Рима, но опять ни море, ни Рим не названы, мы только видим Энея глазами Дидоны, но не проникаем в его мысли.

Он так сосредоточен на своих мыслях, что «губы застыли» (то есть рот сжат — он молчит и не отвечает Дидоне на её мольбы) и стали похожи на раковину — имеется в виду раковина, которая лежит здесь же в комнате? Или какая-то вообще раковина? Неясно. «Где таится гул» — так и не сказанные в ответ слова таятся за «застывшими губами»? это сравнение слишком мелочное, да и губы не очень похожи на раковину, если они не кривятся.

«Горизонт в бокале» — мы должны догадаться, что Эней держит в руке бокал, но не подносит ко рту и не пьёт, поэтому линия между вином и пустой верхней частью («горизонт») неподвижна. Здесь продолжается превращение большого буквального мира Энея в малый метафорический мир Дидоны: для Дидоны горизонт — в бокале в руке Энея, как море — в его тунике.

«А ее любовь
была лишь рыбой — может и способной
пуститься в море вслед за кораблём
и, рассекая волны гибким телом,
возможно, обогнать его…»

«Лишь рыбой» — а не чем? Не раковиной, как губы Энея? Не кораблём, о котором думает Эней? Неясно. Но общая идея этих стихов ясна: Дидона могла бы сама, по своей воле, поплыть за Энеем, — но отдельно от него, а не его спутницей. Причём здесь можно увидеть и дополнительный контраст: Эней, великий человек, занятый государственными делами, плывёт на корабле — на создании человеческих рук, а Дидона, поглощенная любовью, возвращается в природную стихию, в животный мир.

То море, по которому она плыла бы рыбой, не назовёшь и метафорическим — ведь именно по нему поплывёт настоящий корабль Энея, но не назовёшь и буквальным — потому что по нему поплывет и любовь-рыба — то есть это море буквальное для него и метафорическое для нее. В других случаях буквальное «море» Энея и метафорические «моря» Дидоны (туника, вино в бокале) разнесены — а здесь сочетаются, не сливаясь, в едином море — в котором они не могут соединиться.

«…но он —
он мысленно уже ступил на сушу…»

То есть Эней мыслями уже даже не в пути по морю, а у цели — на той суше, где будет построен Рим. И если до достижения цели Дидона могла бы мечтать остаться рядом с ним, пусть рыбой рядом с кораблем, то в Риме ей точно делать нечего. И поэтому она плачет — не в ответ на его слова (он, как мы помним, молчит), а читая его мысли — как и положено чуткой, любящей женщине.

«…И море обернулось морем слёз»

То есть море, по которому поплывет Эней, превратилось в море слёз Дидоны. Это четвёртое превращение настоящего, «энеева», моря в метафорические моря Дидоны — перечислим их: туника Энея, вино в его бокале, море для любви-рыбы, её собственные слёзы.

«Но, как известно, именно в минуту
отчаянья и начинает дуть
попутный ветер…»

Поскольку «попутным» ветер может быть только для Энея, то и отчаянье проще всего понять как его отчаянье — значит здесь впервые названа его реакция на любовь и страдания Дидоны — от её слёз он приходит в отчаяние. Он скрывает это чувство от Дидоны и притворяется равнодушным, чтобы не подавать ей ложных надежд — как и ведёт себя в таких ситуациях джентльмен.

«И великий муж
покинул Карфаген»

История Энея закончена кольцевым повтором — «великий человек» — «великий муж». И только после его отбытия мы слышим имя города, в котором всё происходит — Карфаген. Почему? Потому что пока Эней не уехал, Дидона — не царица, а просто женщина, «она», а её мир — не основанный ею Карфаген, а комната, в которой она хочет удержать Энея.

«Она стояла
перед костром, который разожгли
под городской стеной её солдаты…»

Здесь не сказано прямо, но мы знаем, что костёр предназначен для неё — она хочет покончить с собой. Только сейчас, после отплытия Энея, Дидона из «просто женщины» снова превращается в царицу — появляются «её солдаты», «городская стена», которую она и построила.

«…и видела, как в мареве его,
дрожавшем между пламенем и дымом,
беззвучно рассыпался Карфаген»

Здесь прямое противоречие с мыслями Дидоны Вергилия — у Вергилия Дидона, наоборот, перед смертью пророчествует о том, как Ганнибал отомстит Риму —

Мститель из наших костей восстанет некий могучий,
Будет огнём и мечом он гнать поселенцев дарданских
Ныне и после, всегда, когда силы со временем будут.
Пусть, я молю, берега с берегами враждуют, с волнами
Волны, с мечами мечи, пусть сами воюют и внуки! (4, 625–629)

(Первый стих этого пророчества отразился в песне «Замучен тяжелой неволей»:

Но знаем, как знал ты, родимый,
Что скоро из наших костей
Подымется мститель суровый,
И будет он нас посильней!..)

То есть Вергилий изобразил умирающую Дидону сильной, мстительной, непростившей, торжествующей будущую месть — её город, её дело устоит после её смерти и отомстит за неё, а у Бродского она пассивная жертва, её дело не имеет отдельной судьбы и погибнет вместе с ней. Так презрительно Бродский относится к женским попыткам соревноваться с мужчинами в большом мире — может быть, он хотел сказать Марине Басмановой — твои картины (Карфаген) тебя не переживут, в отличие от моих бессмертных стихов (Рим).

«…задолго до пророчества Катона»

Пророчество Катона — само по себе выражение неточное, потому что Катон не пророчествовал: «Карфаген будет разрушен», а требовал: «Карфаген следует разрушить», — но, может быть, Бродский поставил именно это слово, чтобы показать, что слова Катона поставлены вместо пророчества Дидоны.

Григорий Дашевский

ㅤ

ㅤ
* Анна Наринская признана Минюстом России иноагентом.