Поэзия Григория Дашевского выходила за рамки постмодернистской литературы, которая преимущественно тяготела к аллюзиям и реминисценциям. Сам Дашевский говорил о том, что традиция цитатности и ссылок на культурный багаж устарела, что начинается этап, когда поэт вынужден искать новые возможности языка. Нет деления на тех, кто знает и может считывать отсылки к классике, и тех, кто пришел в литературу без большого культурного багажа. Но не все произведения Дашевского соответствуют этой установке. Будучи филологом-классиком, Дашевский написал немало стихотворений на античные сюжеты и, кроме того, активно переводил произведения античных авторов – Катулла, Проперция, Горация. Его переводы не вполне укладывались в рамки классического художественного перевода. О своем труде над элегией Проперция (IV, 7) «Sunt aliquid manes…» Дашевский писал: «Это не “фантазия на тему”, а практически дословный перевод – другое дело, что у этой дословности свои правила. Но не добавлено ни единого мотива или смысла».

Стихотворение Дашевского «Карантин» (другое название «Тихий час») – это вольное переложение из Катулла (Cat. 51), который в свою очередь переводит с древнегреческого на латынь вторую оду Сапфо. Адресат оды Сапфо (её возлюбленный) не назван. У Катулла же появляется более конкретный адресат: это Лесбия – образ, которому посвящен практически весь корпус его любовной лирики. В стихотворении Дашевского отсутствует любовная коллизия, страх любви. Вместо него – страх смерти, прикрываемый романтической бравадой. В этом стихотворении проявляется особенный античный трагизм Дашевского. Он воспроизводит смысловую схему стиха, но выходит далеко за её пределы.

В цикле стихотворений «Имярек и Зарема», который также принято считать вольными переложениями из Катулла, Дашевский сам указывает первоисточники – это стихотворения Катулла №5, 8, 85, 58. В первом стихотворении цикла «Только не смерть…» вместо Катулла у Дашевского появляется обобщенный Имярек, лишенный индивидуальности и поэтического “Я”, человек толпы, а вместо Лесбии – Зарема. Здесь можно говорить о теме отказа от лирического субъекта (об этом Дашевский пишет в предисловии к своему сборнику «Дума Иван-чая»). В другом стихотворении – «Коля! Зара моя…» внешние реалии меняются в соответствии с требованиями современности – тупики и перекрестки Катулла сменились у Дашевского подъездами и автомобилями, а потомки Рема – жителями и гостями столицы. Мы видим, как личное любовное послание Катулла к Лесбии превращается у Дашевского в опыт анонима, Имярека. Это становится универсальным переживанием, которое современник может примерить на себя.

В последнем стихотворении этого цикла Дашевский переводит эпиграмму Катулла №85. Приведем этот перевод полностью:

И лишь бы врозь, и льну.
Мне скажут: да ты что?
Вот так, однако, –
и это пытка.

Латинские глаголы «odi» (ненавидеть) и «amare» (любить), которые Дашевский переводит как «И лишь бы врозь, и льну», не только обозначают чувства, но и являются маркерами социальных отношений. В самом корне слова «odi» есть семантика отторжения; чувствуя это, Дашевский привносит в них пространственное значение. «Odi» – ненавижу и нахожусь далеко, врозь, «amo» – люблю, поэтому и льну. Получается, что «Odi et amo» – это не столько ощущения и сиюминутные состояния, сколько отношения длительные, протяженные во времени. Такие отношения предполагают активную волю человека, возможность выбора между любовью или ненавистью. Но мы видим, что у Катулла и Дашевского любящий человек лишен этой воли: «Мне скажут: да ты что? / Вот так, однако…».

Неожиданно обнаруживая своё безволие, герой сокрушается: «И это пытка». Для Катулла и людей его времени именно свобода была одной из главных ценностей, а отношения с возлюбленной лишают героя воли и подвергают пытке. У Катулла мы видим глагол excrucior, который означает страдать, испытывать муки, в основе которого лежит слово crux – крест и орудие пыток. Такой пытке и подвергается лирический герой, а изначальный парадокс оказывается исчерпан – у героя нет выбора любить или ненавидеть.

О феномене переводов Дашевского нет единого мнения среди исследователей его творчества. Елена Фанайлова видит в такой работе «не перевод в традиционном смысле», но «палимпсест: конкурентный текст, созданный уже не соперником, а равным, подобным». Игорь Гулин называет тип перевода, свойственный работе Дашевского, «говорением поверх чужого текста», а Мария Степанова в «Послесловии» к книге «За Стиви Смит» характеризует его как подражание: «движение за образцом, осознанно не попадающее ему совсем уж след в след». Дашевский объяснял свой принцип «перевода» таким образом: «Если я вижу, «откуда взято» чужое стихотворение, то есть вижу трехмерное тело, проекцией которого является данный латинский текст, то я могу построить свою проекцию того же самого тела на свою плоскость — моего языка, времени, ситуации и пр.». В его архиве мы находим: «чтобы <…> от меня стихотворение/история были на такой же дистанции как будут от читателя».