Энсли: В первую очередь хочется упомянуть о том, что Дашевский — переводчик. Его стихи глубоко зацепляются корнями в русский (и высоколитературный и эллиптично-разговорный) и одновременно остраняют родной язык, понимают его как инструмент широкого инструментария. Переводческая деятельность Дашевского вызывает особое уважение. Поражает его некоторый особо сознательный подход: переводя любые его тексты (и, в частности, его переводы), ты все думаешь о том, как он продумывал все то же самое, решал те же проблемы, что и ты. Высокий стандарт.
К тому же мне кажется, что чисто по переводческим подходам, взглядам, что ли, у нас с Дашевским много общего. Часто цитируют его высказывание (из комментариев к посту в ЖЖ), что он переводит только тогда, когда для него становится осязаемым некое немного трансцендентальное «трехмерное тело», которое является «проекцией» данного оригинального текста — тогда как будто не так существенно уже, какими именно словами, синонимами и т. д. текст переведен, потому что суть его поймана и обязательно передастся уже на новом языке, окруженная новыми обстоятельствами («могу построить свою проекцию того же самого тела на свою плоскость»). Мы переводим Дашевского не через такое огромное временное и культурное расстояние, как он Катулла, но все равно важно осознавать, как любой удачно переведенный текст должен зажить новой жизнью, пропущенный через новый для него голос и новое сознание.
Я как-то рассказывала на конференции про свой перевод «Близнецов» Дашевского, читала его, а из зала заметили, что у меня стих
Twins were swimming still inside their frau
— тогда как у Дашевского никто не плавает: у него «Близнецы еще внутри у фрау», в темноте там, и потом «мы уже не рыбка и не птичка». Как-то само собой вышло у меня, что они не только сидят в утробе, но еще и плавают там. Не знаю, влиял ли на мое восприятие еще и тот факт, что к моменту чтения на конференции я была беременна, но честно не помню, когда именно перевела стих и в каком, гм, биологическом состоянии. Но в этот момент я почувствовала некоторое интеллектуальное и интуитивное родство с Дашевским: что это все-таки очень правильно, чтобы там по-английски плавали.
Вообще лучше переводить вдвоем: это очень важное напоминание, что твоя интерпретация стихов — не единственно возможная, а тем более, что твой английский — не какой-то универсальный и даже необязательно правильный. Бывает, пожалуй, весело переводить и втроем, и с большой группой, а когда переводишь с кем-то вдвоем, создается любопытный (а может, и любовный) треугольник: нет таких тупиков, как в паре с одним (часто отсутствующим) автором, но сохраняется интимность и возможность создать уникальный, идеально гибридный голос (уже на новом языке).
В случае переводов Дашевского еще очень важно, что мы не только переводим вдвоем, но что один из нас — американский поэт. Переводить с поэтами всегда интересно, но часто сталкиваешься с тем, что узнаваемый голос поэта-переводчика кричит из каждого угла переведенного стихотворения. Не знаю, как будет с другими поэтами, переведенными Тимми, но по общей эстетике, по внутреннему словарю, идефиксам, по какой-то душевной организации они с Дашевским хорошо подходят друг другу. Поэты в целом склонны бережно и ревностно относиться к словам, а в случае Дашевского это отношение и поэта и переводчика — двойная ревнивость, какая-то невозможная точность (часто думаю о родстве Дашевского и Мандельштама). И Тимми кристальной точности поэт.
Дашевского очень любят, и, наверное, любят его особенно люди, обладающими многими языками. Его действительно неоднократно уже переводили на английский; даже удивительно, что масштабных проектов еще не было (книги его еще нет на английском). Но другие переводы Дашевского часто теряются в болоте интеллектуализма — его точность и эрудиция вызывают некоторую робость, боязнь терять остроту за вниманием к звуковому строю, музыке стихов. Имею нескромность надеяться, что наши переводы станут важным прочтением Дашевского на английском.
Тимми: К предисловию Энсли, — которое, как и ее переводы, движется с кристальной сжатостью навязчивой прекрасной мелодии, — хочу добавить пару слов о рецепции Дашевского англоязычной аудиторией (или, скорее, о той рецепции, на которую мы надеемся).
Творчество Дашевского вращается вокруг трех важных вопросов. Эти вопросы недостаточно часто задаются в мире англоязычной поэзии, а если и задаются, то без надлежащей строгости, тонкости и настойчивости. Первый вопрос уже упомянула Энсли: для Дашевского поэзия сама по себе является переводческой практикой — он понимает «оригинальный текст» почти как платоновский объект, по отношению к которому «оригинальный» текст — то, что мы можем держать в руках и читать, — существует лишь как перевод; одновременно выпавший из беньяминовского «чистого языка» и обогащенный конкретностью его исторического существования. Такое понимание перевода не очень в ходу в США — оно, может быть, слишком «метафизическое». Но эта идея, как мне кажется, может быть полезной англоязычным поэтам, несмотря на все отличия в их положении. Оно обновляет язык и для пользования, и для почтительного любования им — и возвращает ему силу означивания, которую постепенно и быстро высасывала из него не одна партия (от постмодернистов-структуралистов до крайне-правых постмодернистов).
Второй вопрос относится к лирическому Я и к его статусу как своего рода «идола». Это «я» является своего рода волшебным сосудом для наших фантазий, марионеточной заменой, что позволяет нам избегать ответственности за наши действия в мире. Оно скрывает то, что «я» всегда рождается из социальных отношений; что лирическое стихотворение — всегда еще и гражданское. Как пишет Дашевский в предисловии к книге «Дума иван-чая»:
Стихи первого раздела — лирические, то есть написаны от имени некоего идола — от имени невинного и особенного «я». <…> Лирическая иллюзия собственной невинности и особенности поддерживается и внепоэтически — во-первых, фарисейством любого самосознания; во-вторых (в русском языке), тем, что про себя как целое, как страну люди здесь думают — «мы особенные и невинные; хуже, чем себе, мы никому не сделали». В этом смысле можно сказать, что здесь любые лирические стихи — одновременно и гражданские.
Американским поэтам следовало бы обдумать собственных лирических идолов — поэтика идентичности привела нас в тупик, а языковая поэзия слишком легко превращает проблему в игру.
Третий вопрос — центральный в интервью-эссе «Как читать современную поэзию» — об отношениях между поэтической формой и становлением общественного пространства, где человеческая разность (или, через повлиявшую на Дашевского Ареднт, — множественность) является условием человеческого процветания. Поэтическая форма, которая обладает такой отрицательной способностью, для него — верлибр, который свою главную прототипическую функцию имеет в публичной речи, обращенной не к себе и не к милому или потенциально близкому, а к абсолютно чужому человеку, — может превратиться и во внутренний разговор, но он и туда внесет свою чуждость. Ты будешь говорить сам с собою уже не в ритмическом и отчасти внутриутробном убаюкивании размера, а как если бы внутри у тебя существовал холод и голод публичного пространства. Вот это пространство, голодное, холодное и освещенное, будет теперь создаваться параллельно — на площади, в суде, в парламенте, внутри человека и внутри стихов.
Дашевский сказал это в 2012 году. Этот текст во многом обращается к тому «мы», что вышло на Болотную (телом или душой). Пока мы с Энсли пишем эту заметку, публичная сфера в США не увядает — она попросту исчезает на глазах у нас — изумленных зрителей. Боюсь, что озабоченность Дашевского публичной речью может оказаться сейчас удивительно актуальной для американских поэтов.
Перевели с английского Энсли Морс и Игорь Гулин
Григорий Дашевский в переводах Энсли Морс (Ainsley Morse) и Тимми Строу (Timmy Straw)
ㅤ
1
За рекою делают шоколад.
На реке начинается ледоход.
И мы ждем от реки, но пока не идет
не троллейбус, но призрак его пустой –
свет безлюдный, бесплотный, летящий вперед
под мотора вой
и под грохот рекламных лат.
Нам не холодно, жди себе, стой.
Небо синее, и фонари горят.
2
Каждой новой минуты как призрака ждать,
для него одного наводить марафет,
пудрить светом лицо – плохо держится свет,
а без этого грима ты неотличим
не от множества лиц, но от прожитых лет,
словно звезды далеких и легких как дым.
3
Но от сладкого дыма, от славы небес,
как от книги, на миг подыми
заглядевшиеся глаза:
как звезда ни сияй, как завод ни дыми,
у всего есть край: золотой ли обрез
или облака полоса.
4
Отвернувшись от свадеб чужих и могил,
не дождавшись развязки, я встал
и увидел огромную комнату, зал,
стены, стены, Москву и спросил:
где тот свет, что страницы всегда освещал,
где тот ветер, что их шевелил?
5
Поздно спрашивать: каждый бывал освещен
и распахнут на правильном сне
для расширенных, точно зеницы, минут,
невредимых, как дым или сон:
прилетают, блестят, обещанье берут:
помни, помни (прощай) обо мне.
1.
Across the river they’re making chocolate
Out there the river-ice is breaking up.
And upriver we’re waiting but for now
no bus comes, only its vacant ghost
a desolate fleshless light flying ahead
to the engine’s howl
and the clatter of
the ad-slates changing.
We’re not cold, we bide our time.
The sky a deeper blue, the burning streetlights.
2.
To wait for each new minute as for a ghost,
to put on stage-paint for him alone
to powder your face with light––and poorly it sticks,
but without it there’s nothing
to tell you apart: not from the many
faces multitudes
but from the lived-through years
which like a star are distant and weightless as smoke.
3.
But from the sweet smoke, the glory of heaven,
look up for a moment,
tear your eyes away
as from a book:
As much a star has its shining
or a factory its smoke,
all things have
their limit: a book’s gilded edges
or a band of cloud.
4.
And turned from weddings not my own, and graves,
not waiting for the end, I rose
and saw an enormous room, a hall,
walls, walls, Moscow, and I asked:
Where is the light that lit these pages,
where is the wind that rustled them like leaves?
5.
It’s late to be asking: each person is lit bright,
thrown open to the right dream
for the minutes, like pupils widened,
unscathed, like smoke or sleep:
they fly in, gleam,collect a promise:
Remember, remember (take leave of) me.
***
Близнецы
Н.
Близнецы, еще внутри у фрау,
в темноте смеются и боятся:
«Мы уже не рыбка и не птичка,
времени немного. Что потом?
Вдруг Китай за стенками брюшины?
Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».
Twins
For N.
Twins were swimming still inside their frau,
and in the darkness laughing and afraid:
“We’re no longer fish nor are we bird,
not much time left. What will happen next?
What if it’s China, outside these abdominal walls?
What if we’re girls? They’re not allowed in China.”
***
Имярек и Зарема
1
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,
а мы наберём с тобою грунта в рот,
в дрёму впадём такую – не растолкают.
Тронь меня ртом семижды семь раз,
сорочью сорок тронь, семерью семь.
Утром что с посторонних, что с наших глаз —
сорок долой и семью, тронь и меня:
сплыли – и не потеряем, не отберут.
2
Простачок такой-то, приди в себя.
Мертвое не тормоши, а отпой.
Там ясный пил и ты кислород,
куда имелись ключи у той,
кто мне роднее, чем мое сердце.
Там-то случалось и то, и сё:
твое послушай, ее конечно.
Ты точно пил святой кислород.
Вот, ей некстати. Сам расхоти.
Холодна – не льни, отошел – не хнычь.
Сосредоточься, суше глаза, молчок.
Счастливо – у постылого в глазах сухо.
Не ищет повод сказать а помнишь.
Жестокую жалко. Какие планы?
Кому откроешь? Лизнешь чье нёбо?
А ты, такой-то,
роток на ключ и глаза суши.
3
Коля! Зара моя, моя Зарема,
та Зарема, которую такой-то
ставил выше себя, родных и близких,
по подъездам и автомобилям
дрочит жителям и гостям столицы.
4
И лишь бы врозь, и льну.
Мне скажут: да ты что?
Вот так, однако, –
и это пытка.
So—and—so & Zarema
1
Just not death, Zarema, just not apart.
Whatever those bastions of the moral norm
might think––thoughts don’t keep us fed.
Sun they bury for the night––and it breathes come morning,
but you and I take earth into our mouths,
go down in such a sleep we can’t be shook awake.
Touch me with your mouth seven times seven times,
fortyfold of forty, touch me severen of seven.
Come morning, from outsiders’ eyes or ours–
an end to forty, sevens, to touch, to me:
gone–yet we lose nothing, nothing taken away.
2
Wake up, you pitiful so-and-so.
Don’t trouble what’s dead––sing its end.
The clear oxygen there, you drank it too
as long as the keys were kept with her
who is closer to me than my own heart.
It’s there that this and that took place:
Your listen to me, her of course.
As if you drank that blessèd oxygen.
Now she’s unwilling. Let go your wanting.
She’s cold––don’t cling; you’ve gone––don’t whine.
Focus, dry-eyed, shut your mouth.
Goodbye––his hateful eyes are dry.
Finds no cause for hey remember.
I pity you. What plans?
Who flinches at the memory? Asks about the evening?
Who will you open to? Whose tongue will you lick?
But you, so-and-so,
lock your little mouth and dry your eyes.
3
Kolya! Zara mine, my Zarema,
the Zarema so-and-so held
higher than himself, than near and dear,
Zarema, in doorways and the backs of cars
jerking off the inhabitants and guests of the capital.
4
And pulling away, I’ll cling.
They’ll say to me: why are you like this?
This is it––
and it’s torture.
See Catullus 5, 8, 58, 85
***
Снеговик
Строили снеговика вдвоем.
Обнимают ком, по насту скользят.
Пальцы не гнутся, снег стал темный.
Без головы оставить нельзя.
Сорок у одного. Хорошо хоть,
другой здоров – молодец, звонит.
«Спросите, что в школе, спросите еще,
зачем он снеговику говорит
не таять, к нам приходить домой.
Он огромный, он мне не нужен.
То безголовый, то с головой.
От него на паркете темные лужи».
The Snowman
Building a snowman, the two of them.
Hugging the frozen clod, slipping on the crust.
Fingers stiff, snow gone dark.
Can’t leave it there without a head.
One’s got a high fever. At least
the other’s OK – he’s a good boy, calls.
«Ask how school’s going, and also ask
why he’s telling the snowman
not to melt, to come to our house.
It’s huge, I don’t want it.
Without a head or with one.
It leaves dark puddles on the floor.»
***
Из цикла «Из Вильяма Блейка»
Дума иван-чая
А.Н.
Я пошел через парк:
кора серая, кроны шумные.
Чу – иван-чай
звенит свою думу:
«Бывает дрема в грунте,
где негромкий мрак.
Там, страхи мои бормоча,
я счастлив был.
Потом я вышел на свет,
похож на зарю как брат,
на новое счастье рассчитывая.
Но мне не по себе».
From the cycle “From William Blake”
Lay of the Willowherb
For A.N.
I set out through the park:
gray bark, swaying crowns.
Hear – the willowherb
hums its lay:
«There can be slumber in the soil,
where the muffled dark is.
There, muttering my fears,
I was glad.
Then I came up into the light,
as like as brother to the dawn,
counting on new gladness.
But I am not quite myself.»
***
Благодарю вас ширококрылые орлы.
Мчась в глубочайшие небесные углы,
ломаете вы перья клювы крылья,
вы гибнете за эскадрильей эскадрилья,
выламывая из несокрушимых небесных сот
льда хоть крупицу человеку в рот —
и он еще одно мгновение живет.
(we did two versions here. this is Dashevsky’s last poem—AM / TS)
I thank you wide-wingèd eagles.
Dashing to the deepest nooks of heaven
you crack your feathers wings and beaks,
you perish squadron after squadron,
breaking off from heaven’s adamant combs
ice, a shard at least to place in human mouth—
and he will live one moment more.
1 december 2013
*
I give thanks to you widewingèd eagles.
To the deepest corners of heaven rushing
shattering your pinions beaks wings
squadron by squadron perishing
to break from that invincible heavenly
honeycomb of ice
a grain to place in the mouth of a man––
and he lives a moment more.
December 2013
Добавить комментарий