Детское ищет во взрослом себя. Китайцы носят на головах летающие тарелки. Слова появляются из одиночества. Свидетели чуда хотят быть соучастниками его. Прошлое – это вечность, всё остальное – сейчас. Тоска – это прижизненная, живая, вполне ощутимая смерть. Детство ищет себя во взрослом – и не находит. Детство высматривает себя во взрослом, как маленький человек, бедный и больной, смотрится в государство своё, в это огромное мутное зеркало, – и не находит в нём своего отражения. Бедный человек (Достоевские бедные люди) переводит взгляд с государства – на страну и – замечает себя, стоящего в огромной русской очереди за какой-то там льготой, скидкой, унизительной справкой о том, что ты ещё не мёртв. Бедный человек видит повсюду сытые лица бездельников, шопоголиков, чиновников, бизнесменов и просто мздоимцев – деньголюбов… Он переводит взор свой, нет – отводит в сторону, то бишь в центр, а именно туда, что называем мы природой, которая сохранена и защищена в нас нашим детством…

Мне четыре года. Я абсолютно нем. Объясняюсь жестами. Мы живём в девятиметровой комнате в доме, где ресторан «Север», на Уралмаше, в странном месте со сложным родовым топонимом «Коридорная система» («На 38 комнаток всего одна уборная»). Я иду по коридору, узкому и долгому, опасаясь многочисленных дверей, которые могут открыться неожиданно – справа и слева, мысленно, заранее уклоняясь от возможных ударов в плечо, в голову, в спину. У меня в руках деревянная плоская коробка с шахматами, и я несу её, как холодильниково корытце для льда – с чёрными и белыми квадратиками, по которым конь ходит буковой «г». Иду к Аркадию, парню лет тридцати, умирающему от туберкулёза. Мне к нему ходить заказано. Но все на работе – и я пру потихоньку в туберкулёзную школу шахмат. Аркадий научил меня этой игре.

ㅤ

ㅤ

Детское – не играет. Детское мыслит и живёт всем существом своим – и мысли, чувства, переживания, ощущения в нём материализуются в плоть детства. Детское – не наивно, но откровенно; не скоропалительно, но скороспело; не косноязычно, но музыкально. Детское всегда в музыке и в поэзии. Беспомощность детского в социальном – это трагедия не поэта, а общества.

Счастлив говорящий своему горю,
раскрывая издалека объятья:
подойди ко мне, мы с тобою братья,
радостно рыданью твоему вторю. 
Сторонится моё и глаза прячет,
а в мои не смотрит, будто их нету.
Чем тебя я вижу? И нет ответа,
только тех и слышит, кто и сам плачет.

                                                Григорий Дашевский

Детское открывает объятья братскому, родному не наугад потому, что объятья эти раскрыты, распахнуты постоянно, всегда.

У детства глаза воды. Детство смотрит одновременно в мир и в себя. Божественная стереоскопия детского зрения способна удерживать в себе все виды времени, времён и пространств. Чем мне смотреть на тебя? – водой, огнём, небом, глиной, душой.

Человечество убивает детское в детском, вытягивая его – до прорех – во взрослое. Втягивая его – во взрослое. Взрослое – значит прагматичное, хитрое, бездумное, алчное и лживое. Детское – это эхо и тень зрения, слуха и голоса сами знаете Кого.

ㅤ

                  Ёлка

                                                         М.А.

В личико зайчика, в лакомство лис,
в душное, в твердое изнутри 
головой кисельною окунись,
на чужие такие же посмотри.
В глянцевую с той стороны мишень,
в робкую улыбку папье-маше
лей желе, лей вчера, лей тень,
застывающие уже.
Голыми сцепляйся пальцами в круг,
пялься на близкий, на лаковый блик
под неумелый ликующий крик,
медленный под каблуков перестук.

                                                      Григорий Дашевский

Детство – не играет. Оно так живёт. Ёлочный хоровод вырастает из покружного движения Вселенной, Млечного Пути, Солнечной планетарной системы. «Заигрался со смертью», – говорят о поэте-самоубийце. Да нет, просто здесь танец иной, когда хоровод уводит в смерть. Всё нормально. Детское братается в равной мере одинаково горячо и нерасторжимо и с жизнью, и со смертью, и с любовью. Детская любовь – всегда до гроба…

Аркадий умер через год. В шахматы играть стало не с кем: все поголовно резались в карты, в шашки и в домино. И я стал ходить каждый день в библиотеку, небольшую, районную. Книги я глотал с картинками, с рисунками и суперобложками. С тех пор кроме книг меня ничто не интересовало. Детство и книга – сущности, адекватные друг другу: детство – есть само по себе книга, книга преждежизни, жизни и послежизни. А любая хорошая книга – детство (без отрочества, юности, молодости и зрелости), детство души прежде всего, когда воображение, лишённое давления со стороны TV, интернета и кинематографа (какое говно вот уже 50 с лишним лет кажут в кинотеатрах!), – когда воображение абсолютно свободно. Когда детское живёт не в теле ребёнка, а в мирах его фантазии, эстетики, природной этики и самой природы, в его мышлении, лишённом прагматизма, в его сознании, чистом и горько-сладком, как слёзы.

               Ковер

«Давай, ты умер». – «Да сколько раз
уже в покойника и невесту». –
«Нет, по-другому: умер давно.
Пожалуйста, ляг на ковёр, замри.
Нету креста, бурьян, но я
бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест – не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ». –
«Лучше я буду крапива, лопух:
они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твое лицо –
шея да ноздри да челка веером».

                                                      Григорий Дашевский

Детству не нужно перевоплощаться: детское знает – помнит все языки мира и Вселенной; детское живёт во всём на свете, исходя из своей оболочки и одновременно оставаясь в ней. Детского – много. Детское – это круг, центр которого везде, а окружность нигде (спасибо за дефиницию Б. Паскалю). Детское живёт только с землёй, в траве, с деревьями, зверьками и птицами, с водой, лягушками, тритонами и рыбкой, в небе с огнём и дымом, с воздухом и грозой…

Детское – умрёт в интернете. И останутся здесь одни взрослые. И – перебьют друг друга. Уже бьют. И – крепко. Цивилизация, человечество довело себя до состояния расчеловечивания. Расчеловечилось – и взялось за детское: дети… нет, не могу, не стану писать о том, чтó с ним делают… Сами знаете.

Вот молитва Григория Дашевского – поэт прямо говорит о детстве.

                                                   Г.Н.

Огнь живой поядащий, иже
вызываеши зуд сухость жжения
истончаеши нежные стенки,
преклони свое пламя поближе
прошепчи что я милый твой птенчик

Но огнь пожирающий может быть огнём очищающим. И пламя так похоже на птицу.