ИЗ КНИГИ «ОТСРОЧЕННОЕ ВРЕМЯ» (1953 г.)

В сумерках

Вновь оба тянем руки в огонь,
ты — за вином забродившей ночи,
я — за невинным истоком утра.
Ждут меха мастера, которому доверяем.

Ощутив тревогу, выходит мастер.
Он там до зари, он здесь до призыва, он стар,
как сумерки наших редких бровей.

Снова варит свинец в котле слез
на бокал для тебя — чтобы пить за потери;
мне же — дыма горшок, чтобы выплеснуть на огонь.
Вот и я подхожу к тебе и звоню во все тени.

Узнан тот, кто теперь боится,
тот, кто забыл приговор.
Знать его ты не можешь, не хочешь,
пьешь там, где прохладно,
пьешь, как встарь, не пьянея,
твои брови растут и их видят все!

Я ж, ожидая мгновенья, уже
в любви, горшок выпадает из рук
в огонь, вот он снова свинец,
чем и был. Этот шар свинца
держу, одноглаза, меткá, худа,
и бросаю пулю навстречу утру.

ㅤ

Соль и хлеб

Ветер прокладывает рельсы,
мы поедем по ним на медленных поездах
обживать острова, платя
доверием за доверие.

В руку старейшего друга возвращаю
свою должность; моим темным домом правит
человек дождя, он заполняет
в долговой книге стрóки, что я чертила,
оставаясь всё реже.

Ты, в лихорадочно-белой ризе,
приводишь изгнанников и вырываешь
иглу из плоти кактусов —
знак бессилия,
перед которым мы безвольно склонились.

Мы знаем,
мы в заложниках у континента
и подвержены так же болезням,
а приливы правды
не станут реже.

И всё же спит в скале
слабо освещенный череп,
коготь сцепился с когтем
в темной породе, и зажили
фиолетовые стигмы вулкана.

Из великих гроз света
ни одна не достигла жизни.
Так возьму же соли,
когда к нам подступит море,
и вернусь
и высыплю на порог
и войду в дом.

Мы делим хлеб с дождем,
хлеб, дом и вину.

ㅤ

ИЗ КНИГИ «ВЗЫВАЯ К БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ» (1956 г.)

Взятие земли

К пастбищам вышла
в наступившую ночь,
слыша запах трав, предчувствуя ветер.
Там уже не паслась любовь,
нем был колокольчик,
горевало сено.

Рог торчал из земли,
голову потеряв,
вогнанный в темноту.

От земли я его
к небесам я его
с силою подняла.

Чтобы эту землю
заполнить звуком
дула в рог,
возжелав жить
на грядущем ветру
под летящими семенами
всего света.

ㅤ

CURRICULUM VITAE

Ночь длинна,
длинна для того,
кто никак не умрет, длинна
улица в конвульсиях фонарей
в его голом глазу, его глаз
слепнет от шнапса, вонь
сырого мяса под ногтем
не спасает от боли, Боже,
ночь длинна.

Не побелеет мой волос,
ибо я выползла из лона машин,
красным, как роза, стал лоб
от смолы, брата его
белоснежного задушили. Но я,
вождь, шагала сквозь город
со сто раз тысячей душ, стопа
мяла мокрицы душ под кожаным небом, в нем
торчала сто раз тысяча трубок мира. Себе
часто желала я ангельского покоя,
угодий охотничьих, полных
беспомощных криков
моих близких.

Растопырив ноги и крылья,
поднялась прописная юность
надо мной, над помоями, над жасмином,
в необъятные ночи с квадратным
корнем тайны, и дышит предание
ежечасной смерти в мое окно,
дайте волчьего молока и всыпьте
в мою глотку смех старцев,
стоящих вокруг, когда в сон
проваливаюсь сквозь фолианты,
в срамные сны,
где я не гожусь для мысли,
играю с кисточкой,
со змеями бахромы.

Наши матери тоже
пророчили будущее мужьям,
видели их у власти,
одиночками, революционерами —
но непременно после молебна в саду,
склонившимися над огненным
сорняком, рука об руку с болтливым
плодом их любви. Мой печальный отец,
почему вы тогда молчали
и не думали наперед?

Затерялась в фонтанах огня
ночь у молчащих
орудий, чертовски длинна
ночь под мокротой
желтушной луны, ее галльским
светом, в колее снов о власти
надо мной (я ее не держу)
мчит на санях
переписанная история.
Я не то что спала: между ставших
льдом скелетов искала дорогу, дóма
шпагу вложила в ладонь и в ножны
и остатком солнца выбелила руины.
Высокие праздники я блюла
и лишь освященный
вкушала хлеб.

В нахальные времена
нужно скоро от света
искать другой, из любой страны
ехать прочь, сквозь радугу, где
жало циркуля входит в сердце,
взяв за радиус ночь.
Простор. С горы
видно озеро, а в озерах —
горы, на скамьях облаков
качка колоколов
некого мира. Узнать, кому
дан он, мне не дано.

В пятницу это случилось:
я постилась ценою жизни,
воздух сдобрил лимонный сок,
рыбья кость уколола нёбо,
и тогда из разверстой рыбы
я достала кольцо, брошенное, когда
я родилась, в поток
ночи, осевшее в нём.
Вновь забросила его в ночь.

О, не бойся я смерти!
Будь со мной слово
(не упусти я его),
сердце без сорняков
(потуши я солнце),
губы без жажды
(не пей я речной воды),
не открой я ресниц,
(не увидь петли).

Тянут ли небо прочь?
Сбрось мою тень земля,
долго б лежала здесь,
долго б лежала,
где меня хочет ночь,
прежде, чем фыркнет ночь,
взнесши копыто вновь,
чтобы ударить вновь
вечно меня.
Вечно ночь.
И нет дня.

ㅤ

Реклама

Но куда мы пойдем
не беспокойся не беспокойся
когда станет холодно и темно
не беспокойся
всё же
с музыкой
что нам делать
радостно, с музыкой
что думать
радостно
ожидая конца
с музыкой
и куда понесём
так лучше
вопросы, ужас всех лет
в стирку снов не беспокойся не беспокойся
что же произойдёт
так лучше
когда придёт мертвая

тишина

ㅤ

Моя птица

Что б ни случилось:
разоренный мир нырнет в сумерки,
где снотворное тянут леса,
и с башни, покинутой стражем,
ровно смотрит спокойный зрачок совы.

Что б ни случилось: ты знаешь час,
птица моя, чтоб метнуть свой диск
лицевой сквозь туман ко мне.

Озираясь сквозь дымку, минуя грай,
заметив мой знак, летишь,
вздымая перья и мех —

Серый друг моего плеча, мой меч,
унизанный перьями, мой единственный меч!
Единственный мой убор: перьевая твоя вуаль.

И даже танцуя на иглах
с горящей кожей,
когда высокий кустарник
пряной листвой испытывает меня,
когда прядь моя сохнет,
змеится, томится по влаге —
рушится щебень звезд
все же ровно ко мне на темя.

Если в шлеме из дыма
я пойму что к чему,
птица моя, моя помощь в ночи,
когда ночью я вся в огне,
и трещит древесина,
и я высекаю из себя искру́.

Если останусь в огне,
как сейчас, и любимой огнем,
пока стволы не пойдут смолой,
не закапают раны, теплом
не покроют землю,
(даже если разграбишь сердце мое в ночи,
моя птица верности, птица веры!)
башня та ступит в свет,
на которую ты взлетишь
с божественной выдержкой —
что б ни произошло.