О Пауле Целане
Я говорю из темени.
Я огибаю ствол. Считаю шаги, чтобы не запутаться. След в след. Новые аккуратно наслаиваются на старые, так как если бы я решила наложить двойную экспозицию (здесь можно указать любую цифру) на изображение. Тогда получается что-то стороннее и изначальная форма предмета блекнет. Я не знаю, что вижу помимо этих шагов. Они остаются ровными в чуть подтаявшем снегу. Я думаю о том, что это может быть красивым жестом, тем, чем внезапно начинаешь увлекаться, не можешь остановиться, скатываешься. И я легко этому поддаюсь. Кто-то должен отдернуть за руку, позвать домой, но сохраняется тишина, и я топчусь, как маленькая, как медведь шатун. При нанесении на карту, оказывается, что встречи шатунов происходят там, где растет один из трех видов кедровых сосен. Я огибаю ствол дерева.
Я говорю из ахиллова сухожилия.
Холодное слегка проминается блеклое. Прилипает и висит. Снег. Темнота и просветы, я пытаюсь уловить их ритмику. Если чуть надавать на закрытый глаз — искра, какого она будет цвета. Молния, попавшая в тело человека, оставляет на коже россыпь ветвей. Они заполняют ключицы и спины незнакомцев. Ищу новую остановку. Мне зябко, но я не иду домой. Жду встречи, сама не помню какой. Мне становится лучше, когда появляется земля и ее мягкость. Я всегда дергаюсь, когда нервничаю или начинаю качаться вверх вниз. Я не знаю, как это убрать.
Я говорю из зрачка.
Я глажу кору, как спины незнакомцев, но она ничего не сообщает мне и упорно молчит. Я думаю о том, как лоб медленно стягивает паутиной-корочкой и он начинает расслаиваться, как ресницы питаются инеем (внутри них находятся маленькие рты, пьющие слезы, распределяющие их между собой, просящие и протягивающее внутреннее куда-то к центру корня). Я целую ресницами. Часто оказываюсь в одной и той же точке, блуждаю среди схожих слов и не могу проснуться. Сон разворачивается, когда необходимо отодвинуть реальность, ее призывы к действию, обратиться к одному лишь шагу. Мое ожидание растягивается и тонет. Оно похоже на сутолоку. Я думаю о том, от чего зависит изменение ракурса. Я поднимаюсь немного вверх и вбок. Мне хочется перескочить дальше, и я нахожу текст.
Он позволяет говорить мне через нож.
Я протягиваю дальше не знание. Приятно падать в него, как в перину, как в кювет. Повтор закапывается в текст, все сильнее, все глубже, усиливая параболу. Пауль не собирается его освобождать. И я не в силах сделать этого. Он любит вить кольцами, пригвождает время аккуратным изогнутым. Шляпка чуть повреждена, я бы обязательно зацепилась за такую рукавом. Жаль. Напротив даты крохотный знак вопроса, он чуть сбивает траекторию, но я совершаю шаг.
Хочется представить, каким будет нож, как может выглядеть идеальный мертвец, излишне отполированный и ровный. Я наклоняюсь к нему вплотную, чтобы ресницы смогли дотронуться. В моей голове он не способен совершать движений, здесь до сих пор все в снегу. Интересно, что текст – лишь вырванный кусок, дубликат аккуратной притчи (этому подтверждение «ты принимаешь все сказанное за…»), как близко можно подойти к закрепленной форме и одновременно с этим отринуть ее, сбросить и пойти дальше. Переменчивый дубликат не фиксирует за собой конкретное. Освобождение от слова: «проза». Кажется, что все наброски, вырванные страницы, недописанные предложения воздействуют напротив парализуя, здесь снова подтверждается двойственная природа, ведь они заставляют сосредоточиться на мимолетности. Они делают ее видимой. Можно зашить все внутрь личного, длинного письма. Создавать такие письма для самого близкого друга и отсылать на праздник.
Нож укладывают в гроб.
Я говорю из песни.
Законы двенадцати таблиц Древнего Рима прямо запрещали царапать щеки и причитать во время погребения. Нужно поднять голову и тогда откроется финальное. До губ покойника всегда страшно дотрагиваться, тогда холод может перейти на тебя, но как перестать рассматривать. Необходимо найти своего среди множества в этой огромной очереди. И я решаю, что найду, спев громче. В обрывающимся конце обнаруживаю несколько строчек.
Все скошенное должно размыть, итак, хрупкую, неустойчивую перспективу. Целан избавляет от рифмы и сосредотачивается на скрытом ритме слова. Тогда всего пара строк изолирует и позволяет выпасть снова, но уже в новую систему. Через это можно влюбиться в эскапизм. Я растягиваю губы, пока произношу. Мертвец превращается в жениха. Я представляю, как стебель аккуратно отрывают от земли, в его внутренностях подобие ножа. Я все еще ничего не знаю.
Зачастую у медведей шатунов обморожены подушечки стоп.
Добавить комментарий