февраль

так выходило, что прошлые феврали
я встречала в какой-никакой любви.
в куртке раскрытой на мороз выбегать —
обнимать ей, как крыльями. и исчезать.

люблю исчезать. а главное — не боюсь.
я не жёлтый цветок, не февральский трус.
я не только про смерть, но ещё и про жизнь
(если будет особенно страшно — прижмись).

на морозных узорах гадать, на стекле душевой
выводить мокрым почерком мой мой мой.
вот и всё, что я делала в прошлые феврали.
чем вообще занимаются люди, кроме любви
(и войны)?

по снегу бредут, оставляя следы-слова.
магазины, автобусы, кофе, болит голова.
вот бы вечное лето и летов, но вечный огонь
говорит, что нет вечного здесь ни-че-го.

так выходило, что прошлые феврали
я встречала в какой-никакой любви.
и?

ㅤ

лены

всякий раз я себе говорю:
почитай ты елену шварц.
но рука по неясной причине
вводит «елена ширман».
я не знаю, с какой звезды
оно происходит так.
может, я свою дикую лену
прячу за чёрной ширмой?

и какая лена — моя?
которую немцы убили
или которая искорка
самиздатовского камина?
или она моя мама —
девочка двадцать два,
заплаканная земля
после июньского ливня.

откуда тлен лен во мне?
по среда́м я обычно не плачу.
обидят — ура, это повод,
оправданный повод дать сдачи.
а сегодня хожу в полусне.
заглянула за чёрную ширму:
в сигаретном дыму сидит шварц,
с лопатой в руке стоит ширман.

ㅤ

саша

моя поэзия — худшие слова в странном порядке.
это низшая форма существования языка.
шла по улице саша-дура. наступила в лужу,
подняла сухой лист — основание для стиха.

потому что саша настолько слепа и нелепа,
что я не хочу про неё писать, но оно само.
безосновательное, размытое, необратимое
через дуру эту разговаривает со мной.

с умной-мной говорит. и я тоже тупею, саша,
что со мной происходит. ты листик сжимаешь в кулак —
в его смертном шуршании прошлое, будущее
и нет настоящего — лишь настоящий страх.

говорила, покажешь картинки. я зачем-то их жду.
уже час мы стоим на ветру. ты роешься в сумке —
безразмерном и чёрном сгустке из снов.
ничего не найдёшь ты там, саша. мне обидно и жутко

за себя, за тебя. а есть ли ты, саша? а если нет,
то мне жутко обидно, что нет тебя. что тебя не родили
худшую девочку с беспорядком в сумке и голове,
низшую форму существования, дебильную.

саша достаёт из своей бесконечной сумки картинку
(свершилось, господи).
на ней — она в той же размазанной красной шапке
на фоне осени.

ㅤ
вишня

мне всё казалось (и я ошибалась),
что судьба моя будет гуавой, папайей,
как минимум, кокосом,
как максимум, дурианом.
кривым таким деревом странным.

а я только груша. я только вишня.
в обычном саду побуду, а срубят —
то просто умру. то просто затишье.
и баньку затопят.

подойдёт милый мальчик.
достанет кинжалик.
«здесь был некит» напишет
на стволе, а не в стол.
я только груша. я только вишня.
и мне хорошо.

мне пиздец хорошо

ㅤ

прощение

всех простила, простила всех.
кого надо было башкою в снег.
кого надо было лишить руки.
я простила всех через эти стихи.

не злись, что в безумном двадцать втором
я со страха пырнула межстрочным ножом
тебя в метарёбра и вырвала клок —
мне хватило его на пятнадцать строк,
а дальше был голод. а дальше тьма.
как левое полушарие, была не права.
сколиоз третьей степи — шла не туда.
как дебила слюна, дождевая вода
всё текла и текла. ну что с меня взять —
маяковский, есенин, простыня да кровать.
одеяло лоскутное сшила судьба —
я укрыла тебя. я урыла тебя.
не как мама, как мо́мо (помнишь тот мем —
виртуальный вирус, несущий смерть?)
а теперь вот стою у несущей стены —
и несу эту чушь, эту ветку весны.
пушочком на вербе к щеке прикоснусь —
и снова влюблю. и снова влюблюсь.

вижу, ты вспомнил и боль, и духи.
прости же меня через эти стихи.

ㅤ

ворона

нет вины моей в том (и заслуги моей тоже нет),
чтобы белые буквы ловить, перекрашивать в чёрный цвет.
чтобы каркать на ветке сухой и предсказывать дождь.
и как ты, выходя без зонта, ха-ха-ха, под него попадёшь.

будешь мокрый, как крыса, с длинным хвостом вины.
как не хочется мне для тебя мышиной и мелкой судьбы.
я хочу для тебя лишь свободы больших городов.
каждым пёрышком я ненавижу, как-кар, эту вашу любовь.

а пока храм солировал: смертию смерть поправ,
у меня от свечи загорелся на грешном пальто рукав.
а пока жизнь на бэке вторила: смертию смерть поправ.
я ругала тебя, что далёк ты. а значит, не прав.

на моих глазах преломил он три текста — и стало шесть.
и тогда поняла я: здесь что-то надмирное есть.
помилуй, мяу, грешную. жизней не девять — одна.
я хочу обнулиться. умножь меня, господи, на

ㅤ

первый рим

я потеряла в той траве не только честь.
я потеряла курточку любимую, две тыщи,
браслет с ракушкой, сигарет штук шесть.
мне от тебя одни убытки, слышишь?
а сколько муравьёв под нами полегло.
о, то не ветер — это плачут их родные.
а я обыкновенная, как пижма или зло.
двойная буква С, как в трассе и россии.
борис сказал: под небом голубым
есть город золотой. я уезжаю завтра.
мой третий рим, гори! сожги мой первый рим.
как максимум, навечно. как минимум, до марта.

ㅤ

рождественское письмо

Когда меня не станет в смертной жизни, я вот так хочу. Чтоб на столе твоём светились с толстой шкуркой мандарины (такие чистятся легко). И вспомнил ты про наше Рождество. Как я салатами пропахла, суетилась мило. Пошли морозной ночью в лес гулять, а на дороге — лёд, и мы упали оба. Лежали, как два ангела, минут-лет пять под вифлеемским подмосковным небосводом. И бога вспомнили (не оттого, что плохо). И расплетённую косичку после сна, ещё не высохшую от вечерней ванной или… Расчёсывал, напомнил мне отца. Горячим пальцем по стеклу водили. И смех от home alone два. И слёзы от сиэтловских неспящих. А вьюга «снег кружится» пела, намела огромные сугробы настоящего. Хотела в прозе жизни, но письмо само зарифмовалось в стих хрустящий.

ㅤ

поезд

трамвай похож на травму,
а прощение — на прощание.
пожалуйста, не спрашивай,
почему я сегодня печальная.
не готова к вечному снегу,
как не готова к тебе.
если захочешь приехать,
то знай, этот поезд в огне.
из вагона последнего видно
как прошлым становится наст —
ящерки оставляют хвостики.
а бог оставляет нас.

ㅤ

---

Открывая подборку Дианы Никифоровой «Как пижма или зло», первым делом обращаешь внимание на то, что в ней заключено переживание зимы. Подборка проводит нас от февраля к Пасхе и к нашей новой весне в условиях глобального потепления. Смена времён года отмечается любовными отношениями, которые совпадают в своих проявлениях с цикличностью сезонов. Февраль — самый тяжелый последний месяц зимы — возможно прожить только будучи в какой—никакой любви, иначе он совершенно невыносим, в нём слишком много смерти, а героине нужен баланс, чтобы в присутствии смерти всё же была и жизнь.

Весна соответствует расцвету жизни, который по логике текстов Дианы Никифоровой возможен только засчёт прощения. Христианская Пасха для Дианы имеет смысл имманентного пробуждения, доступного через это прощение-расставание с прошлым. Слова пасхального тропаря не доносят своего узко-богословского смысла до лирической героини, ей они важны иначе, ни свидетельствуют лишь о присутствии чего-то большего, что может помочь ей «умножиться» в жизни/творчестве/любви и «обнулиться» через смерть.

Вечность, о которой говорит пасхальный тропарь, не нужна, она не подходит лирической героине. Вечность — для неё это ограничение:

вот бы вечное лето и летов, но вечный огонь
говорит, что нет вечного здесь ни-че-го.

Она не разрушается от осознания конечности, а (здесь подошёл был английский глагол «thrive») расцветает в тех же ритмах природы, ощущает себя частью живого мира, то вороной, то деревом, то кошкой,

люблю исчезать. а главное — не боюсь.

Пространство захватывается здесь через превращение и присутствие героини в разных формах жизни, а время — через присвоение особенного женского опыта. В стихотворении «лены» Диана Никифорова собирает свою героиню из женщин, которые символизируют собой разные грани её идентичности, это Елена Шварц — поэтическая идентичность современности, Ширман — поэтическое укоренение в истории (объем этой идентичности заключен также и в насильственной смерти, в подвиге — принятие невечности), и последнее по очередности появления в тексте, но, наверное, самое важное и значимое, та Лена, которая её родила — мать.

Любовность поэтики Дианы — главная её сила. Она не только любит любить, она живёт ради моментов любви к миру, ради постоянного прощения всей ушедшей любви. Прощение а текстах Дианы работает на освобождение пространства души от чувств, чтобы можно было снова любить, снова возрастать как дерево — груша, вишня. Она замечает сходство и созвучие в том, что простить кого-то близко к тому, а иногда равно тому, чтобы с кем-то проститься (простить, отпустить, — отпусти и забудь).

Другая функция прощения — возвращение целостности лирической героини. От прошлых любовей «одни убытки, слышишь?» Прощение позволяет ей преодолеть смертную жизнь, и в новом рождении она появляется целой, чистой, готовой к новой любви.

ㅤ

— Маша Ежова,
поэтка, критикесса, религиоведка,
ассистентка кафедры истории философии РУДН

ㅤ

обложка: антон харин