Курс лечения гематогеном

В больницу его доставили без проволочек – сорок годов чаду, а шатается, как трëхлетний. Обыск в съемной комнате привëл к следующей описи имущества:

• чайник алюминиевый с выдранным носиком
• кастрюля алюминиевая с пригоревшими кусочками макарон типа «рожки«
• книги детские
• коллекционные карточки «человек-паук: герои и злодеи» – 478 шт. (одна обглоданная)
• Игрушки плюшевые – собака, жираф, мышь (Толик, Игнат и Серафима, как позднее выяснило следствие)
• поделка из ДВП (выпиленный лобзиком Буратино с привязанным к нему на ниточку колечком)
• фантики и почтовые марки (ведëтся подсчëт)

Санитары любят тихих, и в то же время смышлëных. Он не умел читать, но чëтко знал, что от него потребуют – присесть или прилечь, поесть или пойти в уборную, перевести старушку через дорогу или подолгу смотреть на барельеф с изображением героев войны. Предполагалось, что он повинен в смерти как минимум трëх пожилых людей, с трудом переходящих дорогу. Вступились с алиби другие пенсионеры: в момент совершения преступлений он переводил через дорогу их, а не погибших. За две недели его так накачали транквилизаторами, что под конец выписали с опаской, не явится ли снова, и вручили с собой коробку гематогена.

05’04’24

ㅤ

это моя работа. проверять маркировки, регулировать температуру фритюрного масла, запоминать, сколько сколов и трещин в орнаменте плитки ванной комнаты, куда ты заходишь со слепыми глазами. каждый день осматривать темную пропасть между плитой и столешницей, фиксировать каждую новую упавшую крошку и каждого новорождённого таракана. помнить, какого цвета были обои в комнате, где ты жил с трех до пяти лет. чеддер пропал: пиздуй в магазин. я помню форму и облик летучего змея, который запускал отец в поле на Опытной станции, сейчас там построили тринадцать высоток, и все перестали смотреть на небо. в мире есть люди сырные и чили, и чаще всего они орудуют в паре, навещая одинокие шаурмечные домики. в моей инвентаризации четко указано, сколько ты использовал туалетной бумаги за месяц,  сколько раз за неделю приготовил пакетиков гречки, сколько бессознательных кругов ты прошел по комнате, пока не вспомнил, что ключи – в рюкзаке. я запоминаю всë, что не помещается на фотоплёнку или не вмещается в таблицу эксель. самые лучшие люди заказывают форель, добродушно курсируют в променаде как минимум полчаса, пока мы ее не приготовим. как говорил миямото мусаси, мастер меча: в каждой вещи присутствует свой ритм, а умереть в запару, значит, умереть с оружием в руках.

14’08’24

ㅤ

именуемое «телом короткорукой обезьяны»

когда в очередной раз ты задумаешься о судьбах своих предков, несчастных и гонимых どうやら [судя по всему], когда грызущая тоска родового беспамятства не даст тебе ступить по земле, по которой всë же приходится ступать почти так же, как приходилось ступать первому человеку [最初の人], безопытному и беспомощному,

[а ты, сколько не хнычь, не сможешь с уверенностью сказать, где они жили и чем занимались, был ли им знаком зимний морок бормочущей колыбельную  пухлорукой няньки на печи, поющий колядки ряженый зверь или ворчание фыркающей, ослепшей на глаз трёхцветной кошки, ждущей своего конца.

они были глупы или честны, была ли к ним благосклонна судьба или та постоянно отбирала у них всë накопленное? конечно, блять, отбирала, ведь у тебя ничего нет, даже памяти]

тогда попробуй усвоить, что кроме обесцвеченных чернильных фотографий в тусклом фотоальбоме, в тебе самом запечатлен образ дяди Миклухи с чубом до пояса, Нюрки-пападьи с села Пружинки и блаженного Сергия из деревни Дикопорожье. постарайся понять, что твои предки улыбаются, глядя на тебя с небес. следует упорно учиться этому.

ㅤ

называемое «головой крысы и шеей быка»

в следующий раз, когда буравый ослепительно лысый искатель до кого бы доебаться станет скользить взглядом по твоей уставшей физиономии и приговаривать да-да бля-бля, не хватайся за рукоять 太刀 [тáти], чтобы одним движением отрубить ему голову – это извращение 兵補 [хейхо] и неверное состояние духа トマス・アキンシン [асикигокоро]. держи сердце прямым и широким и в схватке, и в повседневной рутине, лысина найдет своего оппонента, она не должна тебя волновать. это следует усердно постигать.

ㅤ

называемое «лаком и клеем»

помни о взаимосвязи порога родного дома, подгнившего крыльца, замурованной в палисаднике собачьей будки с текстом и литерой, не общайся с людьми, которые не могут понять, что каучуковое Ж отличается от J так же, как горький шоколад отличается от молочного. не позволяй страху изобличать каждое повседневное действие, от утренней гимнастики до исповеди случайному собеседнику. не смей совершать проступка, чтобы им же себя компрометировать перед жалостливой подругой. верь, что тяжесть и пелена перед глазами появляются из-за утраты ритма, который есть в каждой вещи.

19’08’24

ㅤ

Ты дома, и тебе не о чем беспокоиться. Твои друзья сходят с ума, твои друзья хрустят под сапогами, зажмурились, – веретено из сумрака, – на новом кладбище, рядом с которым скоро-скоро вырастет кладбище поновее, обдуваемое со взлëтно-посадочной полосы с битого-перебитого аэродрома. Автобус тройка едет, нету тишины, бабули кряхтят, подгибают под себя края пуховиков. Бабуля говорит, – пол в серпантине, на липких черных досках, – я тебе вот что скажу, эта казанская сирота, эта казанская сирота, сука, когда мама твоя работала в киоске, это еще в баку, андрюша, я тебе вот что скажу, я так ненавижу советский союз, ты посмотри, эти суки, когда показали мне моë детство, никому не говори, пожалуйста, андрюша, у меня столько вопросов, и зачем меня мать родила, я тебе вот что скажу, эта казанская сирота, эта казанская сирота сказала, я пойду учиться в медицинском, она всю жизнь за чужой счет прожила, а маму мою, маму мою, в гроб без ног ложили, алиевы, зухра, эти пробляди всеми помыкают, а я не хочу, чтобы мною помыкали, андрюша, не давай собою помыкать. Бабулю уводят еë дети, – молчи, молчи, не забивай ребёнку голову, – за руки, почти за ноги, приглашают на танец. Бабуля танцует, – пол в серпантине, на липких черных досках, – и кричит пидарасы суки все умирают я не хочу, и танцует, – веретено из сумрака, – ты будешь долго жить, андрюша, это правда. И если бы я мог сказать, – у всех закрытые глаза, – прокапаться, пройтись, сбежать, мы можем только дуться и ворчать, помалкивать. Автобус тройка едет, Тоню выписали из больницы, остановку не починили, тот переехал с Сокола на Тракторный, тот умер, на Опытной повыбивало окна, какие дорогие стали дрова, кто в этом виноват? а кто в этом виноват? я тебе вот что скажу, шумно, очень шумно, и никого не слышно.

07’01’25

ㅤ

Улица Салтыкова-Щедрина, газетные вырезки

Должен сообщить тебе, дорогая, что небо над нашей избушкой с самого утра померкло, смазалось, – словно по неровной угольной линии прошлись растушевкой, – таким и остаётся до настоящего времени. Я переживаю за наши азалии, молодые, они не вынесут грубого ливня. Установил зонтик рядом с ними, знаю, я сильно над ними трясусь, ничего не могу с собой поделать. Сегодня я говорил: с кофемолкой, ложкой и блюдцем, представь себе, договорился с крылечком, теперь оно не скрипит. Со Спичкой я не разговариваю, она опять погрызла мои рукописи (знаю, не стоило оставлять их где попало). Продолжаю, так и быть, еë выгуливать, хотя не представляю, чем ей не приглянулся наш двор. Слушается она только тебя, а со мной тявкает на всех соседских собак и детей (скажешь, защищает меня). Говорю с кем угодно, только не с тобой, значит, то и дело вслух помалкиваю. Точно, написал про кофемолку, и сразу увидел перед собой твою ворчливую мордочку. Не переживай, выпил всего одну чашечку, а потом всë ходил, ходил… Глянул на себя в зеркало, удивился своей макушке, как она только высидела на себе столько седых волос. Но оно и к лучшему, прохожие чаще стали меня обходить, лишь бы не мешать дедуле. Сегодня звонили твои, предлагали, как ты вернешься, прокатиться на катамаране, ответил, что, если погода будет хорошая… супруга решит. Так что возвращайся скорее. Ну вот, кажется я настрочил немало, чтобы наконец-то спросить: как ты? как московский воздух? Знаю, ты по нему очень скучала. Жаль, что повод для поездки формальный и нервный. Надеюсь, ты быстро расправишься со всеми бюрократами (в сердцах я даже немного переживаю за их здоровье, прошу, будь умеренно непримирима), и времени останется посетить какую-нибудь выставку, выпить кофе на террасе с живописным видом. Возвращайся скорее, я готовлю тебе секретное послание из газетных вырезок. В твоё отсутствие меня нет совершенно, я только витаю и еле-еле отражаюсь в стекле. Если кого встретишь из наших, скажи: я в порядке, приезжать не собираюсь, пусть приезжают ко мне, и всë тут. Ну вот, Спичка идет спать, а я пойду сидеть на веранде. Отправляю тебе  поцелуй, пусть он найдет тебя в самом неожиданном месте. Жду ответа, а ещë лучше – твоего возвращения. 

Твой седой зверëныш

10’01’25

ㅤ

Ищу работу. Я могу быть сдержан, целеустремлен, гладковыбрит. Могу следить за осанкой, если понадобится, хотя я ни разу не видел осанистых рабочих людей, и в резюме об этом никто не пишет. Вообще, я люблю писать тексты, но могу работать и грузчиком (не верьте моей комплекции, пусть я и выгляжу как ханурик, но разве не в этом прелесть и достоинство муравья? Дядя, когда мы таскали с ним чехословацкую стенку, сказал ошеломленно про меня: сильный, но легкий. Вам же нужны рекомендации? Вот, пожалуйста), аниматором, кочегаром, броненосцем, лютнистом. Двигать предметы, собирать опавшие листья, слушать жалобы, вытирать чужие слюни. И всё это не говоря уже о моей терпеливости, нет, правда, второго такого терпилы вы не найдете. Сущая мечта работодателя, только представьте: я буду думать о работе постоянно, даже когда вы не просите. Очень хорошо вклиниваюсь в новый коллектив, мне по плечу смолл ток, я освоил этот навык в совершенстве, так, что не приходится даже говорить во время его, я миметически сопровождаю разговор немой украдкой, и все довольны. Вообще, я люблю, когда все довольны, пусть это и сигнализирует лишь о том, что коллектив настолько отчаялся, что предвкушает собственную смерть, и у него не осталось сил сопротивляться хоть чему-то. Да, я бы с радостью стал чьим-нибудь гонцом (но не курьером, мне одинаково не нравятся желтый, красный и зеленый наряды), только представьте: ходить по делам. Предел моих желаний. Еще бы, конечно, ходить с дипломатом. Я как-то писал на огрызке бумаги в неестественной позе в раннем детстве, писал: пропал чумадан, в чумадане дипломат. Не понимал тогда, почему об одном и том же предмете говорили двумя именами, запутывали меня. Дед откопал дипломат где-то на свалке, огромный и черный, с шифрованным замком на ручке. Чемодан такого сокрушительного размера, в нем действительно мог бы поместиться дипломат. Возможно, мне и не нужна работа, зачем отвлекаться, ведь чемодан и дипломата я так и нашел, расследование продолжается. Что еще сказать… да, перерабатывать люблю пиздец.

26’03’25

ㅤ

Был бы ты мышь, всë бы стало иначе. Пишу к тебе, опершись на забор, рука моя измарана чернилами, и я этим горжусь. Ну, привет, родной! Это случилось в тот день, когда я осуждал свою неуклюжесть, когда ехала машина, а я остановился; серьёзная семья сидела за рулем, сразу стало понятно, что они потомственные шофёры, и я боялся их, как боялся самой машины, металла, резиновых колес и стекла;  машина остановилась, пропуская меня, а я все стоял, и только дёрнулся было идти, машина снова наступала, и снова я, и снова она; так мы провели добрую минуту в этой странной вежливости, так мы и познакомились, я и семья водителей, успели позвать друг друга на обед, правда я этого не заметил, и шел потом, опустив голову и руки, осуждал свою неуклюжесть. Воздух носился в небе и даже чуть ниже, что я мог им дышать. Оставил про себя напоминание, что надо почаще дышать, а то я все время забываю. В день когда мы разминулись с машиной, я совсем растерялся, я тогда проходил по Мережковскому переулку, скамейки вдоль дороги были заняты, – я никогда не понимал, какое удовольствие сидеть на скамейке вдоль дороги до этого дня, – и опëрся спиной на черный забор, не успев проверить, свежеокрашен ли он, а то часто мне случается влипнуть по уши, и в этом я виню свою неуклюжесть. Так вот, я совсем растерялся, не приложу ума, во что я вляпался опять. Обед, кстати, состоялся, я много смешил хозяев в тот день; вот они ждут, когда я возьмусь за приборы, чтобы взяться самим, – такие у них обычаи, – и вот я хватаюсь, и они тоже, но тут же останавливаюсь, и они останавливаются; много смеялись, и я был рад, что у меня получается смеяться, но я снова забыл про дыхание и надышался вдоволь уже после обеда. Я рассказал им о своей боязни водителей и машины, а они долго меня успокаивали, сказали, мы сами отродясь машины не видали и сели за руль впервые в этот день по большой нужде. Этим они меня успокоили, правда, для водителей они слишком добры. Говорят, воздух, а точнее кислород, – большой эйфоретик. Видно, я так сильно им надышался, что совсем запутался среди переулков. Так мне и попалась мышь, она плелась среди руин треснувшей штукатурки, вдоль фундамента старого дома на Мережковском переулке, к которому я снова вышел, заканчивая этот нецеленаправленный круг человека, который заблудился. Мышь заползла ко мне в рукав и сопрождала меня до самой смерти, пела песни и плясала, еще играла со мной в домино, в свободное от прогулок время. Только этого, к сожалению, было мало. Был бы ты мышь, всë бы стало иначе. Я бы похоронил тебя тайком у незнакомого дуба близ Измайловского парка, и раз в неделю, теплыми и холодными вечерами, приходил бы петь песни.

Друг твой, Фомка
3.VIII

31’03’25

ㅤ

обложка: антон харин