Эссе по повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»

ㅤ

Никакой литературщины. В «Смерти Ивана Ильича» Толстой максимально сдержан и строг, как хирург. Это не повесть, а эксперимент — опыт, в котором мышь попадает в мышеловку и медленно умирает, а автор за стеклом наблюдает за ней и записывает анамнез. Вот оно, умирание, смотрите и ожидайте — смерть ждёт каждого, и для каждого будет страшна, даже если вы районный судья.

В этой истории нет выводов и ответов: как спастись. Но есть ключи. Один из которых — сама структура повествования и внутренняя тяга Толстого к буддизму.

Весь рассказ Иван Ильич проходит мучительный блуждающий путь, пытается обмануть смерть или понять/осмыслить её. Он переживает состояния, похожие на те, что описываются в Тибетской книге мёртвых: когда в момент умирания ты не можешь принять смерть, проваливаешься всё ниже и ниже в Бардо — к демонам, божествам, кармическим вихрям, которые — если утрировать — соблазняют и питаются страхом.

Он пытался убежать от смерти, как-то забыться: усердствовал на службе, играл в винт с друзьями. Но всё было не то, и смерть резко била в брюхо, так, что Иван Ильич, свернувшись у стены, кричал: «Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни зачем».

Призраки кружили над ним — не близкие и родные уже — а тени и отдалённые голоса. Жена и дети опротивели Ивану Ильичу: их слова искусственны, прикосновения болезненны, всё было зря, их радостная и здоровая жизнь, их закрытые глаза на болезнь отца, эти нелепые вопросы «Видели ли вы Сарру Бернар?» — всё издёвка над его умиранием. Всё ужасы — страшнее шестирукого Махоттары Херуки. И Иван Ильич не мог с ними совладать: «Уйдите, уйдите, оставьте меня!»

Только далёкое детство казалось настоящим: где полосатый резиновый мяч, пирожки и руки матери. Да и то миражи времени.

Когда Неопределённая Реальность предстанет передо мной,
То, отбросив всякую мысль о страхе и трепете перед всеми видениями,
Да сумею я понять, что они — лишь отражения моего собственного ума,
Да сумею я понять, что по природе своей — это лишь иллюзии Бардо,
И в решающее мгновение возможности достижения великой цели
Да не убоюсь я сонмов Мирных и Гневных Божеств — своих собственных мыслей.

Тибетская книга мёртвых

Единственным христианским проводником в тот мир для Ивана Ильича стал буфетный мужик Герасим — он жалел барина настолько, что подставлял свои плечи под ноги больного (так боль угасала).

Но путь до смерти нужно было пройти в одиночку.

Спустя три месяца мучений Иван Ильич всё-таки примирился со смертью и отпустил злобу. Стало ему жалко родных. Он осознал свою смерть, сделал шаг в её сторону, желая избавить от страданий себя и всех, — и, по Тибетской книге мёртвых, это главное условие, чтобы освободиться, выйти из Бардо, вырваться из цикла перерождений.

Так, быть может, Иван Ильич достиг состояния Будды. Ламы сравнивают это состояние с иглой, катящейся по нити. Пока игла сохраняет равновесие, она остаётся на нити. Но стоит ей дрогнуть — как под силой тяжести падает.

Интересно, что Лев Толстой описывал похожее ощущение в автобиографической «Исповеди». В конце он пересказывает сон. Лев Николаевич лежит на верёвках где-то в воздухе — те начинают сдвигаться, и сам он постепенно сползает в бездонную пропасть. Сердце сжимается от ужаса. Но вдруг он смотрит наверх, в небеса — и видит бездну, но обратную: «Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня».

Толстой висит всего на одной верёвке, но в абсолютном равновесии — надёжно и крепко.

Оказывается, что в голове у меня стоит столб, и твёрдость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. <…> Всё это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И я проснулся.