Писать что-либо о ней, о Марине, всегда, я думаю, будет для меня неблагодарной задачей, поскольку для меня это не тот поэт (а только о тех поэтах и стоит, в строгом смысле, писать что-либо) в столкновении с которым, в его целостности, я могу вполне и неискусственно для себя отделить стихотворное от личностного, написанное от прочувствованного и пережитого (тогда-то этим конкретным человеком). За сочетанием «Марина Цветаева» для меня всегда будет стоять прежде всего не корпус известных текстов, а конкретный биографический человек, когда-то и зачем-то (почему-то) их написавший, и ни разу ни к одному, и ни к множеству, из этих текстов не сводимый. За Цветаевой у меня всегда просвечивает Марина — не знаю уж, кто в этом виноват, она ли сама, или так сложилось, но дело, в любом случае, не в том, что через ее стихи слишком явно проступает ее человеческое, биографическое «лицо» — а в том, что само впечатление от ее личности (доступной мне, разумеется, только через разного рода тексты) для меня оказывается слишком явным, отчасти первостепенным, ни в коем случае не выносимым за скобки.

Конечно, можно было бы сказать, что в ее текстах впечатляющим и уникальным образом соединяется внешне противоречивое — а именно «стихийность» (и в плане, конечно же, «порыва», стихотворного «желания», и в плане работы со стихиями — огнем, воздухом, землей, водой (несмотря на значение ее имени, лично для меня она всегда будет связана прежде всего с огнем)) и крайняя степень аналитичности, рефлексивного отношения к поэзии как таковой. В лучших случаях (каких немало), когда то и другое сосуществует органично, дополняя друг друга, так что «порыв», веяние и пламя бесконечной и мучащейся души задают тон, ход почве и течению текста, внося в крайне аналитично устроенный синтаксис непривязанность ни к одному слову в общей гармонии каждого «прыжка» (а для нее, в самые высокие минуты, каждое следующее слово — «прыжок веры») с ритмическим, динамическим целым — тогда текст превращается в чудо, чудо души и языка, к которому хочется возвращаться снова и снова.

Это сочленение динамики (то есть отношения к словам как к смысло-звуковым жестам) и рациональности, постоянной оглядки на то, внешнее, что ты делаешь — ее уникальное «открытие», то, что никому после ее уже, пожалуй, в той же степени вряд ли удастся повторить без подражания. Ее разрывает изнутри (как было с ней, пожалуй, всегда и всю жизнь), ей всегда мало, она всегда — в клетке, в «железной маске» — но материю поэтического она, с самых ранних лет, знает, как собственную (пусть и «косную» — «костную» (не она ли первая начала эту бесконечную игру всерьез с каждым словом), неподатливую, ваятельную) стихию — и потому: в критический момент, по всем законам диалектики и синтаксиса, стынут именно два, снаружи и внутри, в небе и в «земле», в человеческом и космическом, — солнца, в конце концов утоляющие, но и сохраняющие свою изначальную, невместимую (всякая тарелка будет мелкой), энергию в теле текста.

Но больше, чем об этом, при звуке ее имени я думаю, все же, о том, как она, в самое голодное и тяжелое время 1919-1920-ых, читает, на краткое время отходя от забот с дровами и пропитанием, “Wahrheit und Dichtung”, находя в этом, вопреки всему, волю к продолжению смысла, волю к «иному» (пусть и слишком, на свой манер, противопоставляя одно и другое («Я сегодня из-за всего этого никак не могла решиться встать с постели: так не хотелось жить!») — что, кроме всего прочего, должно быть, и привело ее к тому последнему решению, когда жить «здесь» стало безвыходно невыносимо). Или едет в осеннем поезде в обезлюженную революцией и населенную страхами Москву, видя в случайном собеседнике «добрый» знак, смотря через призму культуры («что-то от ласкового Пугачева») на мир, газетно дымящийся («Кремль и все памятники взорваны») в ее руинах.

И потому та смерть, на которой все это оборвалось — будет для меня, думаю, одним из самых страшных, трагических и ужасных образов тех теней, с которыми ее поэзия всю жизнь, пока могла, так по-бедному, победно, боролась.