Сегодня интереснее говорить о поэтической личности Цветаевой, чем о ней самой. В размышлениях о жизни Цветаевой, её человеческом образе легко поддаться соблазну либо осудить поэтессу за излишнюю экзальтированность и влюбчивость, агрессивные проявления которой в современном мире посчитали бы преследованием, либо поддаться обаянию её роковой демонстративности, которая и сейчас иногда считается истинным выражением женственности и/или поэтического гения. Хочется думать, что опыт субъектности в духе «поэты мы» или есенинского «положили меня в белой рубашке под иконами умирать» уже пройден русскоязычной поэзией. Безусловно, нужно было пройти и её, и цветаевская «крайняя» позиция демонстрирует, до каких высот и низов можно дойти, доводя до максимума обнажённость «я». 

В обсуждениях о более или менее прямых наследниках поэтессы неоднократно упоминались (из современных авторов) Елена Фанайлова и Мария Степанова – такие параллели кажутся верными, учитывая трагический и обличительный пафос, свойственный стихам первой, и обращение второй к фольклору с его повторной мифологизацией. Ещё более глубокое родство соединяет цветаевскую поэзию с поэзией Полины Барсковой, которая также основывается на интуитивных языковых поисках и женском субъекте, биографически срастающемся с автором и исторически – со страной рождения. Этот субъект у Барсковой имеет своё лицо, но так же обнажён, обращён к разговору о неудобном – например, о смерти в её физиологизме.

Поэзия в целом как постоянно пополняемая совокупность движений мысли и речи за дозволенные границы включает в себя и цветаевский путь. Он заключается, например, в предельной семантизации синтаксиса и звука, натяжении и напряжении синтаксических и фонетических связей, ощущаемых Цветаевой почти физически:    

Так, в скудном труженичестве дней,
Так, в трудной судорожности к ней,
Забудешь дружественный хорей
Подруги мужественной своей.

Цветаева умеет освободить и обновить структуру языка настолько, чтобы вызвать из него и доязыковые сущности, и жизнь разных реальностей. В некоторых своих стихах, например, в цикле «Деревья» она в каком-то смысле предвещает метареализм:

Лес! Ты нынче — наездник!
То, что люди болезнью
Называют: последней
Судорогою древес —

Это — в платье просторном
Отрок, нектаром вскормлен.
Это — сразу и с корнем
Ввысь сорвавшийся лес!

Часто говорят, что Цветаева писала так же, как жила. Метод максимального натяжения не очень подходит для благополучной жизни, но в поэзии, видимо, позволяет взять свою ноту.