Оно узрело там воду, – небо – чтобы мы причастились во взгляде.

Да увидят Царствие Твое: путаная заводь, отрог. Инопоследний час, как побег по бугристому свету, из нас. Ложе в создании: проложенные туда не заметим окоема лавовых зорн, взметнувшихся к притолоке сердца. И до прежних звезд я оподзоливаюсь, – ты говоришь – вспоминаю, как указание часа стареет. Тогда, побелелых от дней голода, нас жаркими ветрами вознесло к корытцу, устеленному не при жизни. В его древесной сердцевине рождались жернова. Теперь, оставшись там, я – шум вращения крови, часть глоссы, полынное тепло в полюбившийся час.

Звезда поедает ночи его жернова; плуг следит грядущее.

Мира иноческий обломок: никто не встречает. Как дитя из нас тогда встает – сосуд из пепла.

Дом. В нем наша разгадка, что продвигается в глубину, ни в одну бездомную тишину. И отброшенная Алеф покоится, оглавляя сердце.

Ты – окаменелость, Полдень. 

Был час воды. 

Да проявят солнце на темноте, и забытое лицо обнаружит себя в зеркале речения. Ведь оно терпеливо не видит темноту и что на ней. 

И мы потемнели в продолжение жизни. По небесному краю осторожно оброненное искупление ширится. Глубина произносится: небесная неизмеримая могила. Возвращение.

Дом из самана, омытый парением. Дом – где светлее его разглядеть? 

Вдаль много лет растекается ключ, кровавящий нас. 

На окраине безымянного дня,
Долгой ночи, 
В них без разделения 
Серединная
неусыпная нить света в пути.

«Белое – Легкое:
пусть оно блуждает».

Дом из самана.
Пустое, живое, открытое в  священной запоздалости.

Рана на свету безмолвна,
И густ источник Вершины.

Звезда,
Рассеки ладони,
Что к тебе только прирастают –
Из красной глины бездомные черпаки.