как-то с другом пытались найти Гронасу эквивалент в мире минералов. думали, может ли он быть жеодой (мне сначала понравилось — жеода звучит как заумь, что рифмуется с категорией невыразимого, которая выходит на передний план при любой моей попытке диалога с его стихами). но вполне очевидно, что жеодой является Мандельштам. друза тоже будто слишком закрытая и вычурная. точно не кристаллическая решетка. лед, металлы, стекло — все не то (да и не минералы вовсе). решили, что поэтика Гронаса — речь и язык описания всего перечисленного, включая саму себя. и это, конечно, звучит как что-то релевантное, но с поставленной задачей мы не справились. 

почему же теперь я взялась за целое эссе, не сумев найти один-единственный образ? думаю, в споре должна родиться истина. откуда спор? сам парадокс, исходящий из моей невозможности говорить о Гронасе членораздельно и, собственно, поставленной задачи. потому, дальше, наверное, следует попробовать сказать, почему все возможные методы диалога с помощью слов, записанных в строчку, для меня не работают.

диалог следует начинать с попытки подобрать подходящий язык. а подходящий язык обычно находится из самого определения. странно, конечно, ранжировать поэтов и поэтику по “уровням чистоты”, но у меня в голове есть четкое разграничение, где Кривулин, например, — чистота в виде бликов и ясность (не в смысле понятности на рациональном уровне. скорее, посмотреть и увидеть, как, двигаясь на полной скорости, колесо остается неподвижным, будто в апории про стрелу). Айги и Драгомощенко — рационально-иррациональная чистота (и слепящая пустота, в случае первого). Дашевский — чистота утреннего тумана (разумеется, утра после бессонной ночи). Бородин — чистота кристальная, сияющая и буквально ослепляющая настолько, что непонятно, цветы растут от факта его существования или факт его существования и есть растущие цветы. и я представляю, на каком языке я бы попыталась говорить про каждого из них. а для Гронаса никак не подобрать слов вне текста поэтического. (а любая попытка диалога с ним, рано или поздно, приводит меня в него)

можно было бы подойти чисто филологически (ведь есть что найти) — порассуждать про ритуальность, например. мне всегда было интересно, что огонь в его мире [в мире, разобранном до отдельных слов] — обязательно периферийное явление. и это при всем том обилии воды, причём в разных агрегатных состояниях (другой вопрос, можно ли настолько упрощать законы этого мира и заставлять их подчиняться законам физики). разумеется, и то и то — архетипично “религиозное”, где огонь пылающий – служитель Господа, где из огня обязательно что-то рождается. выжженная пустыня, по своему, тоже рождение, потому что дарует сиротство, потому что сиротство же, на самом деле, и есть родство; а вода — амбивалентность, как потоп, но и как спасение. оно работает и на уровне формы, ведь Гронас, рефлексируя текст через мнемонический аспект, создает именно что-то около молитвенное. скорее даже, это такой разговор себе под нос, <когда в снегопад идешь выбрасывать мусор> рано или поздно срывающийся на молитву. или на мольбу. потому что невозможно нащупать границу [хотя между ними таможни таможни] между молитвой и мольбой, смазывающую (я начала писать “размывающую”, но автозамена предложила этот вариант) субъекта обращения. это, очевидно, важный аспект, даже на том уровне, что временами лирическим субъектом героем, фактически, рисуются эти образы: “стоит одноногий одинокий” или “снег-ребенок и мать” или “последние слоги предрассветные были не не не нет”. в рецепции лирического героя просто нет разницы между очередным нищим и воплощенным Иисусом. потому, нет особой разницы, где мольба, а где молитва — эти категории просто превращаются, как жизни сок или смерти песок. [четыре шесть восемь двенадцать звуков
не отличных один от другого]

но подходить к Гронасу чисто филологически для меня эквивалентно попытке анализировать то, как солнце рикошетит от окна соседнего дома и за счет этого греет с обеих сторон, или собачьи следы на снегу, или чувство, когда нашла в кармане камень из какого-то очень недосягаемого сейчас места — при должном желании получится и это поймать, зафиксировать и оставить на бумаге (уже не на бумаге, конечно же, так — в гугл-документе/ в телеграм посте/ в курсовой работе), но это будет акт насилия, потому что этому рецептивному облаку рассеянных категорий будет больно от попытки кого-то извне придать ему строгую геометрическую форму.

поэтому, я никогда не свяжусь с Гронасом в науке. наука вряд ли поможет мне понять, почему свет. откуда он? может быть, сугробы настолько сверкают на солнце, что слепит до слез? но откуда в этом мире солнце? дело ли только в преодолении? как может свет рождаться из факта наличия света? очевидным образом, он сам прорывается со страниц, сам называется, сам оставляет след на внешней утвари, но все же откуда ощущение летнего ветра от такой холодной и темной зимы?

наверное, в двадцать первом веке глупо лелеять это ощущение сакральности по отношению к чьим-то текстам. а может и нет. может, я однажды сотворю утро, если этот свет поможет мне подсказать другим первую букву. может, мы все однажды сотворим утро. просто потому что есть поэзия, которая парадоксально спасает, которая ощущается как ладони луны или горный окоем в утреннем тумане