Посвящается моему другу детства Грише. Он погиб в аварии в 2022 году.

Вещи

Забор из зелёных реек. Гришка, чуть хромая, идёт мимо сирени, наступает на шину, из которой растут вьюнки, и забрасывает руку за дверь, чтобы поддеть крючок.

Не может его нащупать и зависает пару минут на калитке. Дверь поддалась.

«Привет! У тебя есть что-нибудь ненужное?» — спросил Гришка.

Он каждый раз заходил в гости с этим вопросом. И мне приходилось что-то искать. Машинку без колёс, зелёную футболку, которая стала мала, солдатика без руки. Он оживлял вещи: донашивал одежду или устраивал безделушку в сенях. Как-то раз Гришке достался телевизор. Мои родители купили новый, а старый, в который я стрелял по кнопкам из игрушечного пистолета, чтобы переключить канал, лежал в сарае — он то ли перегорел, то ли просто устал, но ничего не показывал. В общем, оказался в любимом для Гришки состоянии: ненужным.

В глубине сарая загорелся старый пузатый телевизор и показал белый шум, засвидетельствовав свою ненужность.

Улица. Дневной свет. Мы волочём ящик в соседний двор. 

Четыре маленькие руки сосредоточенно разбирают внутренности телевизора, как на операционном столе: откручивают и разматывают медные катушки, выдирают провода и конденсаторы.

Гришка снял медь с трансформатора и надел на руку. Яркая коса цветмета блестела, как в рекламе шампуня.

Мы развели костёр в огороде. Обожгли провода посреди яблонь и грядок огурцов, которые Гришка забыл полить.

Огонь догорел, мы залили угли водой из алюминиевого таза. Гришка убрал почерневшую медь в мешок. Сложив проволоку, завязал мешок, поднял с земли яблоко, вытер его уголком рубашки и заявил: «Наберём килограммов десять и выкупим весь район!»

Рыба

Мы ходили с Гришкой на рыбалку. Точнее, я брал его с собой. Учил ремеслу, хотя и сам не был экспертом. Экспертом был мой дед, но сейчас бы его назвали браконьером. Я был мелкий любитель. Любительству учил и Гришку.

Вставали рано — в 5-6 утра. Только светало. Даже мультики ещё не показывали.

Поклажу я собирал с вечера: удочка, коробок с крючками и грузилами, пара бутербродов, пакет, соломенная шляпа. 

Наживку готовил утром, чтобы рыбе было вкуснее. Копал червей в огороде, складывал в банку из-под кофе «нескафе», которое так любит мой отец. Мама даже прятала от него кофе по шкафам, чтобы нам тоже немного осталось.

Потом я заходил за Гришкой, он был ещё более сонный, чем я. Непонятно, зачем ему вообще куда-то идти. Но он шёл, упаковав что-то кое-как.

Мы ловили в заводи Пензятки, которую прозвали болотом. Бывало, вытаскивали по двадцать карасей и бычков. Бычки казались мне мутированной рыбой — особенно после игры в «Сталкер» — коричнево-зелёное существо с огромной башкой и страшным голодом: оно жадно съедало крючок и не отдавало его, даже оказавшись в руках.

Была ещё одна рыба-мутант, не знаю, как она называется. Похожа на микролеща — её мутация заключалась в странной маленькости (рыбка размером с фалангу указательного пальца) и в том, что чешуя переливалась от зелёного к фиолетовому, будто бензиновые разводы на луже.

Мутантов мы раздавали кошкам, карасей ели сами.

Утро. В этот раз решили пойти на саму Пензятку, мелкий приток Суры. Уселись среди кустов, разложили удочки. Наладили тишину. Ради тишины я приходил к реке: молча смотреть на поплавок и круги на воде, быть частью ландшафта, как камень.

«Тут сеть!» — заорал Гришка. 

Вытащили её, разглядели и попёрли домой. Да ненужное никому, подумали. А нам пригодится.

Распутали сеть, вырезали прямоугольник длиной в пару метров и решили поставить сегодня же ночью поперёк Пензятки. В потёмках упаковали сеть в чёрный пакет и осторожно поползли по Петровской вниз до Пушкарей, а там уже — болото и Пензятка, камыши и кустарники, где мы мышами растворимся в зелени.

У берега. Здесь реку можно перейти вброд, за ней — железная дорога, на которой долго-долго тормозят товарные вагоны и тянут мерзкую ноту десятитонной скрипки. Звук переплетается с журчанием, шёпотом травы и разговорами птиц. У воды не видно поездов, и кажется, что это вода стонет.

Мы растянули сетку и привязали её концы к двум столбикам, как растяжку на теннисном корте. После занесли сеть в воду и утопили столбики в дно.

Обратно домой — и спать. Чтобы завтра раньше всех проверить ловушку.

Утро. Снова идём вниз по улице. Туман, роса на траве, сырость липнет к телу.

Заходим в промёрзшую за ночь воду и тащим сеть. В ней что-то сопротивляется и бьёт хвостом. Так незнакомая жизнь дышит. Гришка хватает рыбу и бежит на берег. Это был крупный голавль по локоть. С красными перьями и толстым лбом. 

Гришка смотрел на рыбу. Я утирался полотенцем. Потрясывало то ли от холода, то ли от волнения.

Гришка поцеловал рыбу в лоб.

Гришка что-то сказал голавлю в жабры и отпустил обратно в реку. 

Больше мы не ходили на рыбалку и не вмешивались в идею природы. Болото действительно стало болотом — его затянуло ряской, водорослями и кувшинками. Песок с берега местные выгребли лопатами и на телегах стащили себе на участки. Болото стало похоже на армейскую куртку, забытую в погребе: изъеденную, истёртую, чёрную от мазута.

Может, и у рыб что-то переменилось.

Шатуны

Были у нашего двора свои бродяги.

Горбатый пьяница, медленно перебирающий ноги. Всё шёл куда-то. Когда он пытался заговорить, изо рта доносилось нечто похожее на заглохшую посреди пробки «шестёрку». Тогда мне было страшно за него, сейчас — жалко.

Вова, что жил со мной по соседству. Широкий серый мужик. Глаза спрятаны под лоб и смотрят в пол или в никуда. Он молча ходил по улицам, таская за собой леденящее чувство страха — подобное чувствуешь во снах. Гришка рассказывал, что Вова однажды пришёл к нему с ножом домой и попросил закурить.

Ветеран Чеченской войны. Он часто был добрым, играл в переулке на баяне и пел песни. Но в мелочах его можно было вывести из себя. В огороде, что примыкает к переулку, у него росли две груши — близко к забору и тропинке. Ветеран не собирал груши, они падали на землю и гнили. И всем вокруг запрещал их срывать и подбирать: сначала грозился пристрелить солью из ружья, потом повесил колючую проволоку над забором, а после стал выпускать охотничьих собак в огород.

Нельзя скушать, называется.

Этих мужиков я стыдливо обходил стороной. Хотелось им что-то сказать, но слова не выходили.

Маятник

когда смотришь на воду, сам становишься водой
когда смотришь внутрь себя, там не протолкнуться
второй месяц не выхожу из дома
за окном — нелепая церковь, сделанная из бывшего ДК
коробке на макушку надели золотую луковицу, как на ёлку
под церковью деревянный крест, уложенный камнями у основания
вокруг ходят менты, рабочие и старушки
голые деревья разрезают небо на доли пирога
у подъезда лежат разбитые бетонные львы
полые внутри и уже набитые бутылками
детский паровозик везёт дельфинов, тигров и слонов
иногда тут скачут белые лошади
иногда получается собраться с мыслями
я содрал кожу с пальца
разглядываю её под светом лампы
она просвечивает узорчатым рисунком, будто на плёнке много-много дорожек, по ним кто-то ходит, их кто-то вытаптывает на снегу
я слышу шаги
это Гришка, мой старый знакомый
он стоит под окном и машет
Гришка, привет, да ты заходи, попьём чаю
Гришка улыбнулся
я выронил макароны из кастрюли на пол
прямо на грязный линолеум
стал мять и растирать пасту руками, она была нежная, липла к рукам и выскальзывала, играла со мной, смеялась, блестела и извивалась
почему я так жесток к ней
я не умею любить
от злобы скручивает грудь, что тисками расплющить железные ворота
любовь кажется неестественной, раздражение — наоборот, привычным
я просил бога научить меня любить
умягчить сердце
но в то же время боялся, что он накажет меня за нелюбовь
но в то же время хотел быть жестоким и сильным
чтобы сопротивляться миру
я повис на турнике и сделал солнышко
кручусь-кручусь и сам сияю и притягиваю планеты
складываю их в пакет с надписью «почувствуй вкус лета»
внутри свиное мясо и груши с огорода
что собрала мама
по улочке ковыляет старик в чёрном с тростью
я протягиваю ему грушу
а тот подносит трость к губам и играет на ней, как на флейте
и залезает по-паучьи на крышу, чтобы погреться у коптящей трубы
такие радости тихого города
а где-то очень шумно и разрываются дома
я не способен вместить столько боли
в своей квартире, из которой не выхожу второй месяц
тут и так столько всего: запылившийся велосипед,
портрет Есенина, палёный пуховик «норз фейс», календарь забывшего про меня друга, статуя Венеры, рисунок собаки, маленький будда
как быстро переменилось небо: от золотого к ледяному
комната посинела, и в ней громче звучат мысли
мне страшно скучать и слышать себя
представлять, что в дверь стучат и врываются
люди в масках
валят на пол лицом вниз
но я не успел сказать, что люблю тебя
написать кантату новому русскому царю
наконец успокоиться
ещё всё впереди
кричит Гришка
он у падика при наряде: выглаженная рубашка и брюки
припарковал тот детский паровозик
говорит, я свободен и пора собираться в дорогу

Модный

Дом Гришки — типичный деревянный, трёхоконный с лица, скрытый за яблонями. Ворота большие, тяжёлые, будто не для частника, а для цеха. Справа гараж, забитый хламом настолько, что его перестали открывать. Ещё правее — кабина синего МАЗа и высокий тополь, который летом накрывает пухом район.

В МАЗе мы играли в дальнобойщиков, я садился за руль, Гришка тупил на пассажирском. Трасса М5-Урал, едем в Москву, по радио крутят «москоу неве слипс». Гришке мерещатся бандиты на мерсах, он высовывается и палит по тонированному стеклу.

Я еду по пустой трассе, вхожу в поток, перед глазами — полосы, серые полосы дороги, белые разделительные полосы, зелёные полосы равнины.

Фура укачивает так, что почти засыпаю. Гришка достаёт термос кофе:

— На прибодрись, а то ты совсем кислый.

— Спасибо… А ты не рассказал, откуда сам?

— С Урала. Всё детство там, потом скитался туда-сюда. Отец у меня, как ты, дальнобоил и с собой возил, говорил, мир посмотришь, пока молодой, потом всё скучно станет. А мне чё: едешь себе, спишь, просыпаешься, а вокруг уже солнце другое, люди иначе смотрят и воздух не тот.

— А сейчас как, стало скучно?

— Нет, только интереснее. Голова дубеет с годами, но всё понимает.

— По работе едешь?

— Отец у меня заболел, везу ему кой-чего от монаха, — Гришка достал из сумки трёхлитровую банку, в ней тряслась тёмная жижа, показалось, что к стенке банки прислонилось нечто живое: чёрные глаза в тёмной воде. — Убойная вещь. Монах говорит, и трёх ложек хватит, но я взял с запасом.

— И куда это, пить, что ли?

— Можно и пить, и мазать. Главное правильный заговор подобрать, иначе убить может.

— Дела…

— А ты чего везёшь? — поинтересовался Гришка.

— Да яблоки в Москву.

— Это какие?

— Антоновку.

— Жаль, не григорьевку.

Гришка аккуратно убрал банку обратно, развалился и сразу заснул. Я продолжал всматриваться в полосы, щёлкал станции по радио, пока не стемнело.

Мы остановились у придорожных палаток. Похолодало, я дал Гришке куртку, потому что он был совсем налегке. Из еды в палатках остались только пирожки, соки, немного мяса. Гришка, подрагивая и жуя в пирожок с капустой, спросил:

— И давно ты яблоки возишь?

— Года два как.

— Антоновка — это семечки, я тебе скажу. На них много не поднимешь.

— А куда деваться.

— Надо удивлять народ, понимаешь? Нужна шапка-невидимка, нужны маскарады, тайны…

— Не люблю я эту эзотерику.

— Есть одна темка, — Гришка запил пирожок томатным соком. — В Терновке, где отец живёт, растёт яблоня, она светится, как лампочка, и яблоки светятся день и ночь.

— Ну ты дал.

— Звучит, конечно, дико. Но что тебе терять? А если правдой окажется — наберёшь себе ящик и заживёшь по-новому. 

Я посмеялся, доел ужин на коленке и, оставив Гришку торчать у МАЗа, пошёл в местный туалет. Тут как всегда: почерневшие унитазы, скалящаяся кассирша и лужи мочи на полу. Надо же, светящиеся яблоки… Захотелось петь неясную песню, но кассирша заорала: «Не Евровидение тут, блядь!» 

Сейчас опять в путь. Может, вздремну немного перед дорогой или ещё кофе заварю.

Издалека увидел: рядом с фурой тормознул чёрный мерс. Вышли трое и окружили МАЗ. Я подбежал к Гришке:

— Кто это?

— Ну? А утром я в кого шмалял, в мух?

Три чёрных силуэта выросли, как пятна на коже. Я еле разглядел, что один из них горбатый, второй широкий, с утонувшей в плечах головой, а у третьего — ружьё. От страха затошнило.

— Вы чего, мужики? — крикнул я зачем-то, но они не ответили и продолжили молча стоять у фуры. Я не мог понять, стоит ли бежать. Посмотрел на Гришку: он был удивительно спокоен. Он держал банку с жижей в руках, что-то наговаривал в неё и пилил взглядом троих. Видимо, намечался вестерн, а я мог стать случайной мирной жертвой.

Я рванул в сторону, Гришка побежал на тени, открыл банку и расплескал на них всю жижу. Трое загнулись и растаяли в чёрной луже, ехидно кривясь.

— Поехали! Чё стоишь? — заорал Гришка.

Мы прыгнули в кабину и рванули. Я переживал за яблоки, что на такой скорости меня занесёт и я рассыплю всё по трассе. Мы ехали в ночь, Гришка показывал, куда повернуть, дорога петляла и кружила, я давно сбился с пути. Но ничего не спрашивал, просто крутил руль. Видно было, что Гришка знает, куда ехать, что мы уже где-то рядом. Он был напряжён, а я чувствовал, будто нас продолжают преследовать, хотя сзади никого не было.

Через ночь проступала какая-то жизнь, стали появляться дома. Мы проехали мост, следом — церковь, магазины, здание суда. У СТО повернули направо на Петровскую. Подъехали к скромному деревянному дому с тремя оконцами и неказистым высоким забором. У забора стоял Модный, это отец Гришки, непонятно, почему его так звали, ничего стильного в нём не было: обычный сухощавый седой мужик, даже скорее дед. Стоит на костылях и осматривает улицу.

А рядом тополь повсюду раскидывает пух, укладывает его на соседние дома и деревья. И яблоня у дома Гришки словно увешана белыми светящимися, как облака, яблоками.

Проходо́м

На уроке географии я догрызал карандаш и чесал голову. Было так сонно. Хотелось залезть в портфель между черновиков. Шумно. Ломало. Я повернулся назад от скуки и увидел её. У неё кудрявились волосы. Я не замечал этого раньше. Мы прожили в одном классе девять лет, но я ничего о ней не знаю. Как впервые увидел. Кто она? Кажется, слышал фамилию — Пустырёва или Легко. Я посмотрел на свою первую любовь и отвернулся, в ухо прилетела бумажка. Вот бы это была её рука. Я вообще не понимаю школу, кто её придумал, зачем мне этот чёрный наряд. Ребята бьют меня, я им не нравлюсь, они называют меня дурачок, но я не отвечаю, нечего ответить, да и проще молчать, молчать красиво. Двое чертей повисли на мне, смотрят мне в нос, дёргают волосы, изучают карманы, достают бумажки и ручки, моток проволоки, обвили меня, стекают с меня киселём, пьют мою кровь и глазки мои съели, и остался от меня только скелетик, и стою я один посреди рекреации, стучу костями и жду новую любовь: приди ко мне, посмотри на меня, разбери меня на мелки и напиши на доске: ГРИШКА. И я выскочу из имени и снова стану тем, кто сидит на географии и чешет голову, а в меня летят бумажки, а я люблю бросающих в меня бумажки, это их поцелуи, и моим губам сладко. Ты моя любовь, ты моя Пустырёва, или Легко, или Невидимая.

Мы бы зажили с тобой в роскошном доме на берегу озера, я бы принёс тебе головастиков в банке. Но я лежу в своей комнате, и она пока не подходит для нашей совместной жизни, да и для моей жизни с натяжкой: от родителей меня отделяет стенка, в которой томятся сервизы, у окна стоят стол с компом, постель пропахла сигаретами и истрепалась. А вокруг — мои дорогие, кому-то ненужные вещи, которые я пристроил. Много техники, системных блоков, колонок, мониторов, под кроватью — ящики с мелочёвкой, с запчастями, платами, трансформаторами, болтами и изолентой. Всю эту технику я притащил от своих одноклассников, я подумал, что вместо молчания можно попробовать ложь, и сказал всем, что теперь я мастер по ремонту. Почему-то все мне поверили, может из-за моих круглых очков, и принесли мне свои ящики, а я на них ставлю ноги, а я смеюсь. Они придут и будут драться со мной, а моя любовь пожалеет меня, она погладит меня, о, Невидимая!

В дом постоянно заходят какие-то люди, горбатые, косые, с красными лицами, они иногда здороваются со мной: «Грииишка, ты такой маленький!» Гости могут положить меня в спичечный коробок, чтобы я не потерялся, или стряхнуть меня со стола с горстью крошек. Бывает, они приходят на уверенных ногах, а уползают на карачках или падают у порога и остаются спать до завтра. Иногда кто-то бьёт другого в живот, а тот кричит и отвечает по лицу, и тогда летит посуда и дома становится шумно, как в школе. И я начинаю наряжать их в пиджаки и рубашки и тыкать в них указкой. Поэтому тебе, дорогая моя Пустырёва, никак нельзя в мой дом. Но я найду тысячи телевизоров, разберу их, достану медные катушки и запущу свой завод по плетению кос из меди, и тогда мы купим дом у озера. Только надо понять, с чего начать разговор с тобой. Перебираю слова «привет… может… а ты знаешь…» и иду на кухню, чтобы перекусить. Нарезаю колбасу. Кто-то топчется в сенях. Это местный Вова, он встал в проёме дверей с здоровенным ножом и спросил: «Закурить не будет?» Вова, ну ты вовремя, конечно, ну что ты тут делаешь, ну ты не видишь — я влюблённый, ну ты не видишь, я жду не тебя, а одноклассницу. Нашёл для него сигарет, мы вместе закурили, посидели на кухне, я угостил его хлебом, Вова пожевал и, знаете, даже улыбнулся, даже пробурчал что-то вроде «Да… я тоже любил». И его глаза засверкали, как кинескоп. Он сильно сдавил лицо. 

Я засыпаю в сигаретном дыму, подо мной лежат бродяги, компьютеры, железки, рыбы, а где-то там, за потолком, мы вместе идём после школы, и она согревает мой скелетик.

Рынок

Зимой мы вместо рыбалки ходили воскресным утром на рынок. Для этого не нужны снасти — достаточно выпросить у родителей рублей сто, а лучше двести.

Морозная резьба на стекле. Колючий свитер. За ночь намело, и ноги тонут в снегу. Мы встречаемся на белой улице белой страны и пробираемся до остановки через карликовые спящие дома.

54-й автобус тепло убаюкивает.

Рынок встречает сразу, как выходишь на Гидрострое: вряд у дороги сидят на табуретках бабушки, торгующие грибами, рыбой, засолками, мочалками, банными вениками. Гидрострой — это точка, соединяющая Пензу с пригородами, или пригороды с Пензой, отсюда можно уехать в Каменку, Ленино и Алферьевку — и обратно.

Проходим мимо палаток с овощами и мёдом, дальше — сало, колбасы, нарезки, сыры.

— Сожрать бы чего… — грустно добавил Гришка.

Нам ничего из продуктов не интересно. Наша главная добыча на этой охоте — диски с компьютерными играми. Когда чуть повзрослел, понял, как банально работал этот бизнес: ребята скачивали игры с торрентов, покупали «болванки», то есть пустые диски, и записывали на них файлы. Потом печатали обложку и картинку на диске. Всё это фантики, которые нам продавали с дикой наценкой. Но мы радовались. Новая «фифа» или «гта» вызывали животный азарт.

Долго толпимся в лавке и вглядываемся в новинки, читаем описания и технические требования к «железу». Я уже подмёрз и хочу домой, но Гришка надолго залип, обложившись дисками.

Зима — это томительное ожидание. Я ждал, когда родители оставили меня охранять у подъезда новый диван в тридцатиградусный мороз. Ждал, когда меня отправили продавать крольчиху, которая съела своих крольчат. Ждал и терпел, пока нёс по сугробам мешок полупросроченных продуктов, собранных батей на складе «спара».

И сейчас подожду и дождусь.

Терновский венок

а туда — через рынок,
через изрытую сырую дорогу,
скользкую, как шоколадное масло,
через бетонные кольца,
канализационные трубы,
песчаники, пылищу от грузовиков,
мимо дворовых собак и сиреневых облаков
поднимаюсь на кладбище
на могильное поле,
где незнакомцы смотрят с портретов
Никулины, Синицыны, Петряевы,
Калачёвы, Смирновы, Авдеевы,
может, и Лермонтов где-то тут лежит
старики, семьи, поколения, одинокие, пустые, полузаброшенные
или свежие, с венками, цветами
цветы как доказательство памяти о человеке:
где их нет — почти нет и следа человека
какие-то могилы стоят безымянные
вот угольно-чёрная, похожая на печь
нет фото и таблички,
только номер 716 и крестик,
вот за ограждением три витиеватых безымянных креста,
навалившихся друг на друга,
будто обнимающиеся в го́ре
сотни могил и лиц, я хожу между ними,
собирая подошвой листву, ищу Гришку,
захороненного тут с отцом
хожу второй час, толкаюсь с берёзами,
рассказываю Гришке о своей жизни,
о том, что он не успел увидеть (и слава богу)
может, кто-то из покойников передаст ему
мои слова
на заборе с ромбиками грубо нарисованы кресты,
красная стрелка и розы
в конце кладбища — гора из деревянных крестов
я обошёл почти всё, вглядываясь в лица
начался мелкий дождь и сделал портреты ещё печальнее:
они словно заревели все на меня, замычали,
задули по-волчьи, прогоняя
нет Гришки. и его отца не видно
монахи верят: в миру спастись невозможно
и бегут от него в пустыни
а за монахами идёт мир
пустыня искажается,
и на её месте вырастает город
тогда монахи бегут и из него
в другую пустыню, на другую гору
и везде за ними приходят люди
и заселяют весь мир
и нет для монаха нигде спасения
листья опадают в озеро
гниют на дне и чернеют
так озеро кажется чёрным

ㅤ

обложка: маша гусарова